«Разве не утомительно быть мечтой?» Любовь и мифы легендарной актрисы Марлен Дитрих

...Марлен Дитрих умерла в своей квартире в Париже на авеню Монтеня в доме N12 6 мая 1992 года в 15 часов 20 минут.

Состояние ее здоровья резко ухудшилось в последние полтора месяца жизни. Речь была затруднена, и она не очень отчетливо то по-английски, то по-французски или немецки произносила такие простые слова, как «вода», «суп», «телефон», «носовой платок».

«И в течение пяти лет, — рассказал на страницах «Пари-матч» ее внук Пьер, — она никого из родных не впускала к себе в комнату, ни разу из нее не вышла».

Это было добровольное затворничество звезды, которая не хотела, чтобы окружающие видели, как она угасает. Пока она чувствовала себя прилично, Марлен Дитрих, страдая остеопорозом (хрупкостью костей), передвигалась по комнате в кресле на колесах. Распорядок дня у нее был железный: утром она пила чай с лимоном, потом читала газеты и журналы, днем был легкий второй завтрак, по вечерам она смотрела телевизор, а к полуночи неизменно звонила в Нью-Йорк дочери Марии.

Уже не способную возражать, 3 мая ее вынесли из спальни в гостиную и уложили на диван напротив стены, на которой висели фотографии самых дорогих ей людей. Внук приказал выбросить ее старую кровать и заказал новую, более удобную. Но она уже не понадобилась. Пятого днем она попросила соединить ее с дочерью, которая жила в ее старой квартире на Парк-авеню, и в течение десяти минут молча слушала ее «монолог», как выразился Пьер. Затем устало откинулась на подушки. Жить ей оставалось пару часов. В четвертом часу ее не стало...

Из этой квартиры на авеню Монтеня, что в центре Парижа, поблизости от Елисейских полей, ее тело, обернутое в трехцветный французский флаг, увезли в частный морг. Затем, уже под американским флагом, гроб был погружен на самолет и отправлен в Берлин, и тут, под немецким флагом, предан земле на кладбище Фриденау, рядом с матерью: такова была воля покойной.

***

Марлен Дитрих могла по праву считать себя дочерью трех народов. В Германии 21 декабря 1901 года она родилась, здесь встретила своего единственного мужа Рудольфа Зибера и родила ему дочь Хайдеде, поменявшую затем имя на Марию, здесь же она стала звездой, снявшись у Джозефа фон Штернберга в «Голубом ангеле» (1930). В США, в Голливуде, она сыграла свои лучшие роли у Штернберга, Любича, Маршалла, Уайлдера, Хичкока. Во Франции она решила жить постоянно после встречи с Жаном Габеном. Но самую большую роль в ее жизни сыграл Штернберг, о котором она написала:

«Он был для меня исповедником, критиком, учителем, человеком, выполнявшим все мои желания; он был моим импресарио, он усмирял мою гордыню и приносил мир в мой семейный очаг, он был моим абсолютным патроном».

Она прожила долгую и прекрасную жизнь, она была счастлива и в творчестве, и в любви, и в дружбе. «Пари-матч» получил эксклюзивное право опубликовать некоторые ее фото, дневниковые записи и письма, которые она сама заранее подготовила для публикации и держала в Нью-Йорке, разрешив напечатать их только после своей смерти. Ее любили и были любимы ею писатели Эрнест Хемингуэй и Эрих Мария Ремарк, актеры Жан Габен, Юл Бриннер, Морис Шевалье, Раф Валлоне, генерал Паттон. Некоторые свои мимолетные увлечения (к примеру Джеймсом Стюартом) она тщательно скрывала. Публикуя выдержки из дневников и письма, «Пари-матч» меньше всего стремился к сенсации (об увлечениях Марлен Дитрих было известно и прежде). Журнал хотел раскрыть новые грани ее личности, не столько звезды, сколько человека.

Вот удивительные по силе чувства строки из ее дневника 1941 года, адресованные Жану Габену, вероятно, самой большой любви в ее жизни:

«Десять утра. Я думаю о нем. Жан, я люблю тебя. Я могу подарить тебе только свою любовь. Если ты отвергнешь ее, моя жизнь потеряет смысл... Будь ты рядом, я бы могла поцеловать тебя, положить тебе голову на плечо, я бы могла поверить, что ты любишь меня. Ибо если ты меня не любишь, то всему конец. Но только не моей любви. Она с тобой навсегда... Мне нужны твои руки, тепло твоего тела, чтобы жить. Любимый мой ангел, вернись, и только не смей говорить: «...Если увидимся».

Когда Жан Габен присоединился к «Сражающейся Франции», Марлен по его примеру вступила в ряды американской армии: она разъезжала по фронтам, пела свои песни американским парням, деля с ними фронтовые невзгоды. Ее действия вызывают ярость у руководителей рейха. Они приказывают изловить предательницу и уничтожить. А ведь в Берлине живет ее мать. К тому же она скрывает, что у нее есть сестра, чтобы не осложнять той жизнь в Германии: позже она обнаружит ее полумертвую в лагере Берген-Бельзен и будет трогательно выхаживать. Больше всего Марлен хотела, чтобы «ее мужчине» — Жану Габену — не было стыдно за нее, когда они встретятся в Европе. И они встретились. Узнав, что полк Габена где-то поблизости, она хватает джип и несется туда. Узнает его со спины, окликает. Тот оборачивается с характерным габеновским Oh, merde, но успевает только обнять Марлен, как звучит команда, и его танк скрывается в клубах пыли...

После войны они живут в Париже. Марлен приходится часто ездить в Америку, где живут дочь и внук. Габен пишет ей:

«Мне так хочется писать тебе, чтобы рассказывать о своей нежности и о том, как мне одиноко и грустно без тебя».

Жизнь развела их. Но портрет «Жанно» всегда висел в ее гостиной рядом с портретом де Голля.

Несколько лет отнял у нее Юл Бриннер. Вот строчки из его писем:

«Я подыхаю от любви к тебе. Увидимся ли мы в пятницу вечером? Господи, как мне тебя не хватает. Куда бы я ни пошел, без тебя это лишено смысла... Когда ты вернешься? Напиши. Это помогает. Я люблю тебя глубоко и спокойно. Мне не хватает тебя всюду. И бывает больно и мерзко».

Но Юл Бриннер женат, он много пьет и мучает Марлен. Вот запись в ее дневнике 28 августа 1951 года:

«Ужасная ночь. Я знала, что едва он уйдет, я потеряю остатки мужества. Два снотворных. Хандра. Ничего не поделаешь. Он вернулся в полпятого. Мне лучше».

Еще запись — через год, 19 июня 1952 года:

«Завтракаем. Говорит, что напился. Отвечаю, что тоже много пила (я вернулась в пять утра). Я весела, ибо решила покончить постепенно с этой ситуацией».

И действительно, они расходятся.

Итальянский актер Раф Валлоне писал ей:

«Марлен, ты можешь находиться, где угодно, все равно ты на своем месте: в моей душе. Всякий раз, когда я ощущаю усталость от окружающей пошлости, ты вносишь в мою жизнь новые силы. И так бывает очень часто. Я с удивлением констатирую это невероятное чувство к тебе — ему никто, кроме дураков, не сумеет дать определение».

Хемингуэй писал ей 13 июля 1950 года с Кубы:

«...Я никогда не принимал тебя ни за богиню, ни за шлюху, ни за кинозвезду. Мне не хватает только тебя самой, какая ты есть. Обожаю смотреть тебя в хорошем фильме, но еще больше люблю слушать, как ты поешь. Не смей обзывать себя, например, «мерзкой немкой» или еще чем-то в этом роде. Твои размышления полны благородства. Во время войны, думая о тебе, я радовался, что ты с нами, что твое поведение безупречно... Ты можешь быть кем хочешь и даже сниматься в «техниколоровских» вестернах. Все равно ты останешься моим героем. Люблю тебя, крепко обнимаю и целую...»

И опять с Кубы — 12 августа 1952 года:

«...Мы сказали друг другу «до свидания», как говорят не понимающие друг друга и не любящие друг друга люди. Мне было худо, но больше всего меня огорчало, что ты была несчастна. Надеюсь, что у тебя все в порядке. Прошу тебя, ты должна знать, что я по-прежнему люблю тебя. Я иногда забываю тебя, как забываю свое сердце, которое тем не менее бьется... Я люблю тебя по-прежнему и восхищаюсь тобой. Мы словно два велогонщика на шестидневной гонке на Зимнем велодроме или в старом Дворце спорта. Мы всегда можем рассчитывать друг на друга, мы верны друг другу и, когда надо, готовы сделать невозможное. Мы выносливы, сильны духом и никогда не теряем «точку скорости»По-французски — прим. автора. Разница только в том, что ты прекрасна, а я — уродина».

Она пережила их всех...

О ней писали многие. Но редко кому удавалось создать точный словесный портрет — портрет женщины, человека, актрисы. Мне кажется, лучше других это удалось писателю и журналисту Жану Ко, который сегодня часто выступает на страницах «Пари-матч», а 20 апреля 1962 года интервьюировал Марлен Дитрих для еженедельника «Экспресс».

Отправляясь в отель для беседы с актрисой, Жан Ко (как и вся Франция) в тот день был под впечатлением известия об аресте генерала Салана, главаря путчистов-оасовцев в Алжире. Войдя в ее гостиничный номер, он подумал:

«...Что же мне делать с Марлен, когда все мои мысли о генерале Салане?

— Извините меня (говорю я, едва переступив порог) вам вероятно известно об аресте Салана?

— А раз это совсем свежая новость...

— ...то вы понимаете мое волнение...

— Ведь так здорово, что арестовали Салана...

Малышка Марлен наверняка думает, что к ней явился престранный интервьюер. Если она вежливый человек, то может подумать «престранный», а если невежливый... Она только что прилетела из Лас-Вегаса (США), не успела перекусить, даже не переоделась, не привела себя в порядок. Несмотря на это, она согласилась принять этого «престранного» типа, который говорит ей о Салане. Кто такой Салан? В кабаре Лас-Вегаса такого не знают. На черта он ей сдался, этот Салан! Что нужно этому психу от меня с его Саланом? Послушайте, Салан — это главарь ОАС«Секретная вооруженная организация» — прим. ред. В знак интереса Марлен опускает ресницы. Опершись о кулачок подбородком, она изучает меня. «Ах, вот как!»

— ОАС, — говорю я.

— Ах, вот как...

Несчастная думает: «Либо я отвлеку его, либо сей безумец способен два часа говорить мне о своем таинственном Салане (кто это?), о непонятной ОАС (что это такое?). И она делает рывок:

— Как вам удается совмещать труд журналиста и писателя?

Неглупый вопрос. Поясняю. Первый вираж пройден.

Эта женщина по имени Марлен Дитрих только что приехала из Лас-Вегаса (США).

Ее возраст? Во-первых, у меня нет никакого желания его выяснять, а во-вторых, неохота выдать ее на съедение какой-либо кровожадной читательнице. Следует раз и навсегда понять: Марлен Дитрих в домашних тапочках не существует в такой же мере, как генерал де Голль в ночном колпаке и халате. Марлен Дитрих — это мрак, окутывающий зал, это сноп света, выхватывающий из боковой кулисы что-то в золоте и блестках, в мехах и под вуалью. Пленница света, эта сирена направляется к середине сцены. Она прекрасна, как чудо, как ложь, она красива, как красота...»

Позволю себе оборвать рассказ Жана Ко. Однажды в Париже мне посчастливилось увидеть на экране телевизора запись концерта Марлен Дитрих в лондонском Альберт-холле. Все было именно так, как описывает Жан Ко. В прозрачном платье, облегающем прекрасную фигуру женщины, которой словно не коснулся возраст (злобные ханжи, пытаясь ее опорочить, вопили, что оно — о, боже! — надето прямо на голое тело), она выглядела богиней. А когда начала петь... Надо было видеть чопорных англичан, которые засыпали ее после концерта цветами, а она не поднимала их, только царственно кланялась, выходя снова и снова. Никогда не забуду это! (Кстати, отчего бы нашему телевидению не раздобыть эту пленку и не показать ее нам?)

Но вернемся к рассказу Жана Ко.

«Она поет. Вот что такое Марлен Дитрих. Предмет нападок, грез и лжи, но еще и легенда, волшебство, поэзия, красота, все — и ничего. В остальном же — обычная женщина, бабушка. И эта обыкновенная женщина сидит передо мной, в белом костюме, с тонкими чертами лица, с пленительной манерой скрещивать ноги, ломая лодыжки и заставляя эти ноги с изломанными лодыжками исторгать музыку. Она не принимает задумчивых поз, не хлопает ресницами. Неужто передо мной, живьем, женщина-вамп? Да, в моей памяти. Но здесь, в этой уставленной цветами гостиной, это простой человек, простая женщина, которая, я уверен, вынуждена надевать на себя свой миф, как средневековый рыцарь — турнирные доспехи.

Разве не утомительно быть чудом, мечтой, мифом, явлением? Нет. Она ведет себя, как «человек, делающий свое дело». На ее месте я бы почивал на золотом ложе. Золотом? А американская казна? Она оставляет ей 12 центов из каждого доллара. Не может быть! Увы, очень даже может!

— Я только что пела в течение пяти недель в Лас-Вегасе, зарабатывая $30 тысяч в неделю.

— Это много.

— Все съедают налоги. Чем больше зарабатываешь, тем больше отбирают. Так что в конце концов ничего не получаешь.

Тогда к чему зарабатывать $30 тысяч, а не пять? Потому, что есть импресарио, рассчитывающий на свои проценты по самым высоким, естественно, тарифам, есть «бокс-офис», «стендинг», репутация. Иначе нельзя, это ведь Америка, где все взаимосвязано.

— После войны у меня не было ни доллара. Награды были, скажем, за то, что продала на заводах, стройках более чем на два миллиона долларов облигаций военного займа, но ни доллара в кармане.

Однако теперь дела идут. Она не бедна и содержит целую орду Дитрихов, которой, если она все бросит, придется нелегко. Поэтому она продолжает функционировать. Неужели не ради любви к искусству? Не из потребности быть на виду?

— О нет! (Говорит она низким и хрипловатым голосом.) Нет. (Смеется.) Ничуть! Так надо. Такова профессия.

Эта немка, родившаяся в Берлине, продавала во время войны облигации военного займа. Она поднимала дух у американских парней на протяжении всей войны. За заслуги, оказанные Франции, ее наградили орденом Почетного легиона и сфотографировали в военной форме под Триумфальной аркой. Why? — как говорят американцы. Warum? — спросили бы немцы. Pour-quoi? — спрашиваю я по-французски. — Почему?

— Потому что в 1934 году я увидела свастику на корабле, на котором плыла, и решила не возвращаться в Германию.

Выбор был четкий. Она говорит, что всегда наступает момент, когда надо принимать решение.

— Нельзя сказать: «Да, но ведь есть хорошие немцы... да, есть, но...» Нет!

Она вернулась в Германию лишь в 1960 году. На стенах домов ее встретили надписи «Убирайся вон!», «Предательница!».

Особенно доставалось ей за поддержку Франции и фотографию под Триумфальной аркой. Затем была пресс-конференция в Берлине. Народу набралось много.

— Настоящий Нюрнбергский процесс наоборот. Я отвечала очень спокойно и тихо. Не отступила ни на шаг (она щелкает ногтями). Я почувствовала, что они меня заждались. Я пела в театре. Критика была восторженная. Мэр Берлина Брандт аплодировал стоя. Но зал был неполон.

Скучает ли она по фатерланду? Испытывает ли то, что называется тоской по родине и так красиво звучит на немецком?

— Нисколько.

— Кстати, warum? Почему?

Потому что она столько выстрадала из-за нее, из-за родины, ожесточилась раз и навсегда.

Она улыбается своей прославленной улыбкой. Улыбается самой себе и говорит, что после гастролей в Германии в июне 1960 года самое сильное впечатление на нее произвело посещение... Израиля.

— У меня перехватило горло. Я не могла говорить. Впервые такое случилось. В Иерусалиме я пела больше трех часов. Мой оркестр не знал, как мне аккомпанировать и только отбивал такт: «Пум... пум». Поезжайте в Израиль. Хотя бы для того, чтобы увидеть детей, самых трогательных в мире! Это — боги. Да, это я вам говорю! Что ужасно, ужасно, говорит она, так это потерять родной язык.

— Я забыла немецкий, а это ужасно, ужасно, ужасно. Ты словно становишься навсегда калекой.

Она говорит по-английски, ибо живет в Америке. А по-французски — «из любви».

— Вам не было страшно встретиться снова с немецкой публикой?

— Мне никогда не бывает страшно.

— Никогда?

— Я боюсь смерти. Я не испанка и тем не менее очень боюсь смерти.

— Почему?

Она отвечает очень быстро:

— Потому что меня тут больше не будет. Потому что если меня позовут — вот я сейчас тут, и меня все время зовут, — я не смогу откликнуться. Не услышу — меня не будет.

Ей было страшно на войне. Но не вначале.

— Сначала мне казалось, что стреляем все время мы. Потом я убедилась, что это не всегда так.

На сцене ей никогда не бывает страшно.

— Совсем?

— Совсем. Если я в себе уверена, то ничего не боюсь. А если не уверена, то просто не выступаю. Это ведь профессия. Надо работать, готовиться, уставать. Тогда ты в себе уверена.

— Вы настолько уверены в себе?

— Не в себе. В своей профессии, в том, что должна сейчас сделать. Я... реалистка.

Я говорю ей, что народ — это чудовище, он обожает наблюдать, как его укротитель сдается. Публика любит, чтобы ее боялись — до дрожи.

— Да нет, не чудовище. Им просто нравится выглядеть так. Они приходят не для того, чтобы ненавидеть. Но им надо дать то, что они хотят иметь. Сделать то, что они хотят. Их нельзя разочаровывать... Скажем, мне удобнее петь в черном платье и в туфлях на низком каблуке. Но они хотят видеть меня иной. Что делать? Приходится отказываться от черного платья. Начинаются примерки, требуется терпение, ночные репетиции, пробы с меховым манто, которое весит тонну. Не могу же я сказать: «Кушайте, что дают». Вместо этого я им говорю: «Берите то, что вам нравится». Вот в чем секрет.

Да, в этом весь секрет. Она любит Париж больше других городов мира. Концерт в Париже — это каждый раз боевое крещение. Она прилетела из Лас-Вегаса, а Лас-Вегас это совсем не то, что о нем думают. Это очень спокойное, благоразумное местечко, очень милое и весьма буржуазное.

— А я-то считал, что туда ездят, чтобы развестись или прокутить деньги.

— Ничуть. Там полно семей, приехавших на отдых.

— И что же эти семьи там делают?

— Играют в гольф, в карты, плавают в бассейнах... Развлекаются, отдыхают на воле. Очень буржуазно.

В этот день на Марлен Дитрих белый костюм с маленькой красной розеткой ордена Почетного легиона. На ногах белые туфли, у нее белокурые, как пшеница, волосы. На меня смотрят самые голубые в мире немецкие глаза. Она говорит на нашем языке с легким американским акцентом. После Парижа ей предстоит выступать в Швеции и Мексике. Она советует мне съездить в Израиль, и в ее огромном люксе есть где-то кладбище чемоданов».

Превосходный портрет! Жан Ко — мастер своего дела.

Франсуа Шале, который решил в январском номере журнала «Фигаро магазин» за 1992 год рассказать о Марлен Дитрих, поступает иначе. Для него повод — 90-летие Марлен («Говорят, что она отпраздновала свой день рождения», — пишет он). По мнению Шале, «голубые ангелы никогда не стареют». На интервью он не рассчитывает, а потому берет книгу мемуаров актрисы и вышивает по этой глади свои узоры. Что же привлекает внимание журналиста? Довольно безжалостные характеристики, которые Марлен Дитрих дает столпам Голливуда. Чаплина она называет «невыносимым эгоистом», Гэри Куперу присваивает прозвище «односложный актер», о Шарле Буайе пишет, что он был настолько озабочен своим профилем, что ему было наплевать, кто подает ему реплики. О Кларке Гейбле, Эрроле Флинне, Роберте Тейлоре пишет, что они отличались «удручающим отсутствием культуры», как и «ничтожество Кэри Грант». Она вздыхает, когда ее спрашивают про Рэя Милланда:

«Мне повезло, что я не встретила худшего партнера».

Зато те, кого Марлен Дитрих любит, — замечает Шале (называя генерала де Голля, изобретателя пенициллина Флеминга, режиссера Штернберга, актеров Жан-Пьера Омона, Жана Маре, Кэтрин Хепбёрн, Пиаф, Симону Синьоре), — имеют право на ее безоговорочную симпатию и верность.

«По правде говоря, — пишет Шале, — культура интересовала ее больше, чем кино. В жизни ее промелькнул Ремарк, последние минуты которого прошли на ее глазах. Она отдала бы все фильмы мира за возможность пообщаться с Рильке, была хорошо знакома с книгами Шопенгауэра. Об Орсоне Уэллсе она скажет: «Прежде чем произнести его имя, надо перекреститься». (Говорят, она очень жалела, что не присутствовала при шуточной драке, которую затеяли в одной из лож во время корриды в Испании Уэллс и Хемингуэй.) Марлен не скрывала гнева, видя, с каким презрением был встречен фильм Уэллса «Печать зла» (1958), в котором она снялась в небольшой роли. Естественно, кумушки Голливуда станут обвинять ее в совращении малолетних: Орсон был моложе ее на 14 лет. Хемингуэй давал ей на прочтение свои рукописи. Они встретились на теплоходе, где ее хотели посадить за стол 13-й. Она была в замешательстве, когда услышала за собой голос: «Садитесь, мадам, я буду 14-м».

Франсуа Шале пишет, что если бы она снялась в фильме Марселя Карне «Врата ночи» (1946), то стала бы первой исполнительницей «Опавших листьев». Марлен Дитрих считала, что не имеет права сниматься в этом фильме об оккупированном Париже со своим «нацистским акцентом» — парижанам, мол, он и так успел изрядно опротиветь. Вместо нее песню спел Ив Монтан (увы, не украсив картину. И можно только представить себе, какой великолепной парой были бы они с Габеном!).

«Когда думаешь о Марлен Дитрих, — заключает Шале, — кажется, что больше всего подходит слово «легенда», хотя она не приемлет его по отношению к себе. Но все равно ей не ускользнуть от этого определения. Ибо иначе как легендой, в которой мечта стала воплощением вечности, жизнь ее не назовешь».

Эти слова Марлен Дитрих, много читавшая в последние годы, не могла не заметить: вероятно, она улыбнулась с присущим ей чувством самоиронии.

«Говорят, что по-немецки «дитрих» значит «отмычка». В таком случае Марлен заслужила эту фамилию, ибо, сделав из своей жизни образец красоты, ума, человеческого тепла, она легко открывала человеческие сердца для тех чувств, к которым испытывала ностальгию и которые раздавала с такой щедростью. И последнюю дверь она открыла с тем же спокойствием, с той же улыбкой. Можно не сомневаться, что Марлен Дитрих, как обычно, не испытала при этом страха».

Жан Кокто говорил, что сочетание «Марлен Дитрих» начинается как ласка, а кончается как удар хлыстом.

Может быть... Но это сочетание останется навсегда в истории мирового кино, театра, эстрады. Как один из последних мифов великой и навсегда ушедшей эпохи...