Роли Сергея Юрского. Архивный текст Ии Саввиной

В Ленинградском Дворце искусств состоялся просмотр телевизионной постановки «Кюхля». На обсуждении выступил Сергей Юрский, исполнитель заглавной роли. Он сказал о том, что преисполнен гордости, что ему довелось сыграть возрожденного Тыняновым глубокого и прекрасного человека.

Юрский не сказал: «Я благодарен за честь...» — обычный актерский штамп, кстати, никому не нужный. Хирург, спасая человека, не скажет потом: «Я благодарен за честь спасти...» Он должен был спасти, он хотел, он спас. Тынянов возродил к бесконечной жизни Кюхельбекера, актер Юрский должен был его сыграть, он хотел, он сыграл. Выступление Юрского было свидетельством уважения к своей профессии и влюбленности в своего героя.

— Не кажется ли вам, что Сергей Юрский — актер своеобразного и редкого дарования?

— Кажется.

— Напишите о нем в наш журнал.

— С удовольствием, с наслаждением, с восторгом.

Примерно такой диалог состоялся в редакции журнала «Искусство кино».

Но чем больше я смотрела работы Юрского, тем меньшим становилось мое литературное рвение: его возможности играть значительно выше моего умения писать об этом.

Один день в Ленинграде я так и назвала: «Среди Юрского». Днем посмотрела на телестудии пленку «Кюхли» (Юрский — Кюхельбекер), вечером спектакль «Горе от ума» в Большом драматическом театре (Юрский — Чацкий), а еще позже я попала в «варьете» — «12 часов по ночам» (так называется «капустник» — сатирическое обозрение Ленинградского Дворца искусств) и здесь снова встретилась с Юрским.

Расскажу, что увидела в этот день.

«Он был очень худ и вертляв. Вид у него был неспокойный. Звали его Кюхельбекер». «Кюхельбекер с горячностью возразил, что справедливость есть страсть». «Все в Кюхельбекере возбуждало, даже у самых смирных, желание дразнить: походка, рост, глухота. Он был трудолюбив, упрям, тщеславен, обидчив» (Ю. Тынянов, «Пушкин»).

Не очень привлекательная характеристика. Что же привлекло актера?

Стоит он, Кюхля — Юрский, на фоне черного бархата, разноплечий, с тяжелым косоватым взглядом, готовый в любую минуту увидеть в простой шутке личное оскорбление. Кюхля Юрского — человек без кожи. Нервы его я чувствую. Бог обделил его привлекательностью, дал ему обаяние высшее, обаяние умного, талантливого человека и... полное отсутствие умения постоять за свои идеалы. Чувствительность Кюхли — его враг, она лишает его временами воли, она сводит на нет его порывы. Петропавловская крепость, муки физические и нравственные не убили в нем хотя бы его стремления писать стихи, вернее, сочинять и читать вслух. Ссылка. Ежедневная рутина. Когда бороться не с чем. Даже одиночества Петропавловской, которое он побеждал, у него нет. Страшно смотреть на постаревшего, умирающего Кюхлю — Юрского. Человек, который хотел, который мечтал, который любил, умирает теперь, придавленный и уничтоженный российской провинциальной рутиной, с самым светлым воспоминанием — Саша Грибоедов.

Оправдывает ли Юрский своего героя? Да. Бывает, когда умный человек с точки зрения реальной пользы делу, людям и себе, промолчит там, где хочется сказать. И умные опять-таки люди его оправдывают. Но бывает — понимая, что он приносит практический вред делу, людям, себе, этот умный человек говорит, он не может больше молчать, он не хочет. Его понимают, но осуждают.

Вильгельм Кюхельбекер кричал безо всякой «пользы» для дела, для общества, для себя. Но Тынянов его воскресил, Юрский его оправдал. А в нас он вызывает щемящую тоску восторга. Кюхля был человек почти из одних недостатков. И главный из них — кричал кровью своего сердца даже тогда, когда Грибоедов понимал: кричать бесполезно.

Кюхля Юрского — один из тех, кто был обнаженной совестью времени и потому раздражал.

Парадокс: его любили в лицее, но каждый считал своим долгом издеваться над ним. И Пушкин не ушел от этого. Фигура Кюхельбекера еще трагичнее оттого, что ему присуще столько гиперболизированно, нелепо комических черт. И я увидела тогда трагикомического актера Юрского, актера гротеска. И поскольку актер умен без умничанья и значителен без ложной многозначительности, он умеет держать своего героя на той высокой точке, когда гротеск сочетается с органичностью и правдой.

В одной из сцен спектакля Грибоедов (В. Рецептер) рассказывает Кюхельбекеру о «Горе от ума». О Чацком он говорит, что написал собирательный образ, где много «всех нас», но более всего от Кюхельбекера. Что же в классическом герое Грибоедова от этой трагикомической фигуры?

Вечером я смотрю «Горе от ума». Но прежде хочу рассказать об одном споре. Речь шла о двух талантливых актерах. Мой собеседник утверждал, что один из актеров гениальный, но другой больше отвечает требованиям времени. Время требует такого актера, поэтому кажется, что он более одарен. А не есть ли требование времени основное, для чего стоит работать? Не моды, а времени. И лучшими всегда были поэты, художники, писатели, актеры, режиссеры, которые чувствовали требование эпохи, работали для нее, иногда даже ее опережая. Чувство времени — для меня самое дорогое качество в художнике.

Сергей Юрский принадлежит к тем, кто одарен этим чувством. Одаренность эта проявилась в Кюхле, а еще раньше в Чацком.

Впервые я увидела Сергея Юрского на сцене Ленинградского театра имени Ленинского комсомола в спектакле «Никто» в роли Винченцо де Претторе. Потом в кино — Снежный человек из фильма «Человек ниоткуда». Это были очень интересные работы актера, обратившие на себя внимание. И вот, год назад, — Чацкий.

Пришла в кулисы и не могла ничего сказать, сидела, как школьница. Было чувство зависти и приподнятости. Кажется, все могла бы сыграть — только бы дали.

Почему это случилось?

Ведь грибоедовскую пьесу знаю почти наизусть еще со школы, ее гениальные афоризмы так часто приводились в пример во всех учебниках, что становились временами невыносимыми.

Случилось это потому, что Юрский, на мой взгляд, — удивительно точное выражение Чацкого в духе требования времени. В нем проявились черты, наиболее дорогие сегодняшнему зрителю: точная мысль, удивительное сердце и то, что взял Грибоедов у Кюхельбекера, — «справедливость есть страсть», нетерпимость ко всему глупому, гнусному, фальшивому, нетерпимость, становящуюся даже странной.

В самом деле, разве разумно кричать о своих идеалах в обществе Фамусова и Скалозуба, разве не нелепо любить пусть умную, пусть красивую, но совершенно чужую ему по духу, по мыслям Софью, разве так уж необходимо обличать свет в светском кругу? Наверное, даже Грибоедов не унизился бы до откровенной беседы с Фамусовым. А Чацкий унижается до спора, до крика. И разве его «мильон терзаний» не напоминает «мильон терзаний» Кюхли?

Представляю себе, с какой нежностью и завистью относился Грибоедов к своему герою. Ведь без Чацких общество становилось бы невыносимым. А вслед за Грибоедовым мы полюбили Чацкого таким, сами того не сознавая. И когда Юрский предстал перед нами весь «не оттуда», весь «не из аристократов», мы вздрогнули от неожиданности. Итак, вечером.

— К вам Александр Андреич Чацкий!

Вот он появился в правой кулисе. Навстречу ему движется лента — двери, двери, двери. Он отдает слуге трость — и дальше, слуга за ним. Как бы недоумевая, оглядывается; сообразив, отдает цилиндр, шарф, перчатки — дальше, на ходу сбрасывает пальто — и дальше...

Этот проход бесконечен. Юрский идет медленно, но кажется, что он бежит. Лиза — навстречу. Остановился на секунду, выбросив вперед руки, прижал к груди Лизу — и дальше...

Вот она, Софья. И стремительный проход обрывается у ее ног. Тело его, потеряв какую-то опору, сломалось; он прильнул к рукам Софьи, как-то по-детски спрятав в них лицо. «Чуть свет — уж на ногах! И я у ваших ног». Нет «героя». Пришел человек, бесконечно, навсегда, навеки, «до гробовой доски», как говорили в старину, любящий. Шутит, дурачится, сидит на полу, вольно распоряжается жестом, своим на редкость подчиненным ему телом... Вот подошел к пианино, чуть дольше посмотрел на Софью...

— И все-таки я вас без памяти люблю.

Все могла предположить в «Горе от ума», но только не любовь, сжимающую вам сердце, любовь, которая всегда казалась мне здесь придуманной для развития сюжета.

Есть дорогое качество у актеров — думать. Когда вы ощущаете рождение мысли. Как будто пьеса не была написана более 100 лет назад, актер не сыграл 70 спектаклей, он не знает текста, он говорит это только сейчас и только для вас. Сразу же скажу, что смотрела спектакль три раза, относительно много, но замечаю — нет монолога, есть мысль, и слышу и вижу эту мысль впервые.

Отвлекаясь, замечу. Самые талантливые балерины, которых мне довелось видеть; танцевали свои партии под музыку. И только одна, Галина Сергеевна Уланова, рождала музыку. Вот она протянула руку, и из кончиков пальцев родилась музыкальная фраза. И когда Уланова уходит со сцены, я замечаю, что банальное изречение «затаив дыхание» получает свое первоначально точное значение.

Юрский умеет слушать и смотреть. Это элементарный профессионализм, скажете вы. Верно. Но постепенно и в своей работе, и тогда, когда смотрю другие спектакли, убеждаюсь — это самое трудное. Попробуйте убедить себя, что вы не знаете, куда впадает Волга. Попробуйте не помнить, забыть, что сейчас скажет или сделает партнер, которого видишь уже 70-й раз.

И вот финальный знаменитый монолог.

«Не образумлюсь... виноват...»

Юрский сидит на ступенях лестницы и начинает монолог спокойно, задумчиво, для самого себя, пытаясь понять всю степень низости окружающих его людей. Он многое знал наперед, но такого не мог предположить даже он.

Может, все сон? Свечка. Юрский подносит ее к ладони — и остается безучастным к физической боли. Больнее здесь, в груди.

«Довольно!.. С вами я горжусь моим разрывом», — говорит он Софье. Другому Чацкому вы бы поверили. Этому — нет. Он слишком не «герой». Перед его монологом опозоренная Софья с рыданиями прильнула к его груди. Нельзя забыть, как Чацкий обнял ее. Это прозвучало, как «и все-таки я вас без памяти люблю». К «мильону терзаний» Чацкого — Юрского добавляется еще и его любовь к Софье, какой бы она ни была. От этого Чацкий еще дороже.

И вот финал.

...пойду искать по свету,

Где оскорбленному есть чувству уголок!..

                 Карету мне, карету!

ет восклицательного знака, есть многоточие, как и во всей роли. Слуга подает ему шарф, цилиндр, трость. «Карету мне, карету...» А подтекст я слышу такой: «Ну, что же ты стоишь, я ведь хочу бежать отсюда — карету мне... Как, ты опять не понимаешь? Я прошу карету...»

Юрский относится ко всему, что он делает, серьезно. В гениальной чеховской пьесе «Чайка», вечной пьесе про искусство, Дори говорит Треплеву: «Только то прекрасно, что серьезно». И вот в связи с серьезностью Юрского расскажу о том, что случилось уже совсем поздно в тот день — в «капустнике», как это ни парадоксально.

В «капустнике», где сам бог велел «валять дурака», актер работает всерьез. И он смешон до боли. Только что я плакала от боли, теперь я плачу от хохота.

Вот выходит он в роли «официального любимца публики», куплетиста-сатирика. Тело его стало огромным, грудь так рвется вперед, что, кажется, сейчас отделится от туловища, лица нет, одна невероятно большая улыбка, а в общем выходит на сцену огромное количество глупости, глупости не злой, а доброй, искрящейся, любующейся собой.

Вот Юрский «работает» в квартете, он играет на воображаемых кларнете и скрипке. Играет ретиво, «с удовольствием», как с удовольствием поет человек при полном отсутствии слуха. Мир для него сосредоточился только на этих инструментах.

Вдруг приходит в голову несуразная мысль: а есть ли у актера чувство юмора? Ведь, говорят, на сцене он не смешлив, а многие корифеи грешили смешливостью на сцене в совсем неположенных местах. Может быть, он просто смешной сам по себе? Вот ведь выходит актер Сергей Филиппов, ему и играть ничего не надо — уже смешно.

Но вот Юрский играет драматурга в «Милых обманщиках» — так называется одна из сцен «капустника». Нет, этот актер не «из смешных». Перед нами характер, образ, это не актер "без маски". Это драматург, который все время шел на компромиссы, который от этого страдает и пытается спастись от своей совести в упреке другим людям. Актерам, например. Он говорит назойливые вещи, но нет и тени назойливости. Это говорит изображаемый драматург и изображающий актер, говорит с болью и протестом, ни на секунду, повторяю, не становясь резонером.

Актриса, прочитав пьесу драматурга: «Как вам не стыдно! У меня сжимается сердце...»

— А не слишком ли поздно завели вы себе сердце? Вы, уважаемая, сказали хоть раз режиссеру — эту дрянь я играть не буду! Где бывает ваше сердце, актеры, когда вы, ужасаясь, хвалите и, содрогаясь, аплодируете? Почему вы не скажете драматургу, что он написал плохо, мерзко, гнусно, отвратительно! Разве не от вас зависит слава нашего театра, его будущее?

И когда я смотрю на этого умного человека, который испытывает почти физическое отвращение к воображаемой пьесе в своих руках, у меня действительно от стыда сжимается сердце и я прячусь за выскочившую тут же спасительную мысль: а Юрскому не вредно было бы сыграть Шоу в заправдашнем «Милом обманщике».

Юмор Юрского другого порядка, чем у всех "смешных" актеров. Чувство юмора нужно актеру Юрскому, чтобы увидеть смешное и проследить, всерьез ли играет актер Юрский это смешное, чтобы оно было смешным.

Михаил Чехов, актер, который для нашего поколения сохранился, как легенда, писал: «Юмор дает познания, нужные для искусства, и вносит легкость в творческую работу... Сила юмора заключается еще и в том, что он поднимает человека над тем, что его смешит. И то, что уже осмеяно, становится объективным и понятным настолько, что его уже легко можно сыграть на сцене... И, конечно, серьез людей, обладающих чувством юмора, гораздо серьезнее и глубже постоянного серьеза людей, не знающих, что такое юмор...»

Лишний раз прихожу к выводу, что мое убеждение — богатство современного актера прямо пропорционально богатству его, как личности, — правильно.

Ведь, наверно, если бы Юрский не любил и не знал поэзию, не страдал, я бы сказала, уже переходящей все грани влюбленностью в Пушкина (если при его колоссальной загруженности выпадает два-три свободных дня, он едет в Тригорское), если бы не относился он свято к жизни и памяти великих людей, кто знает, сумел ли бы актер так понять Кюхлю и Чацкого...

В одной из сцен «Божественной комедии» Юрский — Адам — должен играть на саксофоне. Режиссер предложил ему посмотреть, как приблизительно располагаются пальцы на клавиатуре инструмента: конечно; играть будут за кулисами, но должна быть иллюзия, что актер владеет инструментом. Юрский немедленно заявил, что сам научится. Его убеждали, говорили, что это не гитара, что... «А я попробую». К премьере он играл.

Есть счастливые люди, которые живут радостью узнавания. Узнать на каком-то году жизни, что был хороший поэт, которого ты не знал. Узнать не для того, чтобы сдать экзамен, получить оценку и забыть. Юрский слушает лекции по эстетике — это дороже многого.

Наверно, я не имею права писать об этом, но хочется сказать, что у Юрского есть хорошие стихи, правда, нигде не напечатанные.

В Ростове-на-Дону на одной из встреч со зрителями меня спросили: «Что вы понимаете под выражением «современный актер»? Расскажите, пожалуйста, о ваших любимых актерах».

Я рассказала о Юрском.

Мне, правда, было жаль, что зритель видел только одну из сторон его дарования. В кино привыкли к типажу. Знают Юрского как «эксцентрика» и будут теперь предлагать ему роли только определенного плана. Актера используют, снимают самый верхний слой породы, а основное и многообразное богатство остается неразработанным.

Это страшная болезнь кинематографа. Ведь, например, только Михаил Ильич Ромм в фильме «Мечта» сломал представление о Плятте, как о «смешном» киноактере. И зрители, которые не имеют возможности увидеть этого замечательного артиста в театре, увидели другого, во многом неожиданного Плятта.

Для того чтобы отказаться от типажа, надо актера любить. Не только конкретного актера, а актера, видеть в нем личность, а не просто средство воплощения режиссерских замыслов.

Юрский еще молод, и надо надеяться, что он будет работать в таком кинематографе, где законом будет любовь к актеру и стремление показать зрителю все богатство его дарования.

В театре Юрскому повезло определенно. Природа наделила его талантом, и талантом редким, она дала ему работоспособность, которая кажется невозможной. Он работает в прекрасной труппе Ленинградского Большого драматического театра, с партнерами, почти о каждом из которых надо говорить особо и долго. Но более всего ему повезло с режиссером.

Как надо любить актера и верить в него, чтобы сегодня он играл Часовникова в «Океане» Штейна, завтра Чацкого, а послезавтра Дживолу (Геббельса) в «Карьере Артуро Уи» Брехта. И все самые хорошие чувства и слова в адрес актера невольно в душе относишь и к Георгию Александровичу Товстоногову. Это очевидно настолько, что, надеюсь, никому не покажется банальным такое заключение моего разговора о Юрском.

Что же, у Юрского нет недостатков? Конечно, есть. Но мне не хочется их выискивать. Пусть это сделают другие. Мне кажется, что Юрский, особенно в последних своих работах, все больше приближается к тому типу актеров, к сожалению, немногочисленных, даже ошибки и неудачи которых представляют собой интерес; к актерам, о работе которых нельзя сказать «это плохо». Ее можно принимать или не принимать, но это всегда интересно.