Николай ЛарионовКогда возвращаюсь в Магнитогорск, становлюсь другим человеком

Никита Карцев. Сколько в твоем фильме личного, пережитого, а сколько придуманного?

Николай Ларионов. Там есть мои личные переживания и многое из того, что я брал из детства моих приятелей. В частности, забирать отца чуть ли не каждый вечер из гаража и вместе с мамой вести домой — это история моего дворового приятеля. Фраза про «картофан» — это то, что я услышал от отца другого моего друга детства. 

Так как первый драфт сценария я написал достаточно давно, еще до обучения на Высших курсах сценаристов и режиссеров, в нем было очень много моих прошлых переживаний. А когда я стал переписывать его перед съемками, мне уже в силу возраста было проще подключиться скорее к герою Александра Робака, к отношениям родителей. Потому что именно это меня сейчас как мужа и отца больше интересует и беспокоит. И когда героиня Юлии Марченко спрашивает у мужа: «Ты вообще что-то чувствуешь или ты рыба холодная?» — эта фраза и про меня немножко. Я здесь одновременно и герой Робака, и героиня Марченко. Во мне это все тоже происходит, эта постоянная борьба. Некой закрытости, замороженности чувств — и одновременно проявления каких-то резких действий. Когда возвращался в Магнитогорск, мне вся съемочная группа говорила, что я становился совсем другим человеком. Такой магнитогорский пацан. Меня туда тянет. Я и второй фильм хочу снимать на малой родине. Мне кажется, меня там больше, чем в Москве, где я живу последние 15 лет.

Никита Карцев. В фильме чувствуется, что мальчик более условный, метафоричный, чем родители. Пишет в тетрадку, играет на музыкальных инструментах, как будто он скорее из романа, чем из реальной жизни.

Николай Ларионов. Я еще убрал из сценария фразы, где герой говорил про литературу XIX века, про «лихорадку от любви». Возможно, сейчас кажется, что это избыточно романтичный образ, старомодный. Но все-таки время действия — 20 лет назад. И тогда, на стыке 90-х и нулевых, я именно так чувствовал. Я принципиально не стал менять разговоры пацанов. Ну вот такой был тип людей, такие ребята, для которых пригласить девушку на медленный танец — это поступок намного более сложный, чем пойти и подраться. Я хотел эту невинность, романтику не расплескать, не потерять. Поэтому я выбрал Сережу Грузинова на эту роль, потому что увидел в нем образ последнего романтика.

Никита Карцев. Ты тоже писал в тетрадку про девочку с другого берега, которую любишь?

Николай Ларионов. Я начал вести дневник после переезда в Москву и до сих пор свои мысли и наблюдения фиксирую. Последние два года — особенно много. Я думаю, что на самом деле меня очень сильно сформировало даже не кино, а все-таки русская литература XIX века, как бы сейчас это пафосно ни звучало, — Пушкин, Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов. Это в моем понимании и есть герой Дениса — начитавшийся классиков и размечтавшийся, в том числе о любви до лихорадки. А второй пацан, Федя, — он про футбол, дискач и компы. Про некую витальность, зачастую наносную. Во мне это тоже есть. 

Никита Карцев. За витальность в фильме, как по мне, в первую очередь отвечает саундтрек. Это в основном жизнерадостная попса девяностых и нулевых, которая работает на контрапункте. 

Николай Ларионов. Я перед съемками решил, что в фильме не будет композиторской музыки. Составил список песен, которые были тогда популярны и могли бы звучать в кадре. Какие-то композиции не получилось получить. Я, например, очень хотел на танец Дениса и Маши взять «Медляк» Mr. Credo. Но автор то ли 100 000, то ли 200 000 евро озвучил, поэтому появились «Танцы минус». А на дискотеке, куда приходит героиня Юлии Марченко, изначально была другая песня, но мы на площадке поняли, что нужная энергия не появляется. Тогда я включил «Седьмой лепесток» Hi Fi, и все случилось. Потом я уже узнал, что эта песня была популярна в «Тик-Токе». Что нынешние 20-летние ее знают и поэтому в кадре активно подпевают. Но я правда хотел, чтобы был контрапункт, когда герой Александра Робака заходит на дискотеку в подавленном состоянии, а там «кислотный диджей, хей, давай-давай веселей».

Никита Карцев. Твой фильм очень требователен к аудитории. Я чувствовал в Геленджике, как рядом с такими эмоциональными хитами, как «Кончится лето», «Вечная зима», которая мне тематически кажется куда более актуальной и зрелой, выглядела немного аутсайдером. Потому что там нет никакого аттракциона: эстетического, экстатического, драматургического. Там все высушено, заморожено, приторможено. Даже дискотека — и та парализованная немного, как будто контуженная. Вот во «Все умрут, а я останусь» — яркая дискотека, эмоциональная. А у тебя мальчик с девочкой на вытянутых руках танцуют, как в каком-нибудь советском фильме. 

Николай Ларионов. Но у нас реально были такие дискотеки. Я их помню. Я не старался сочинить некий образ, я шел от своих воспоминаний. Те, кто меня знает, когда смотрели кино, подходили и говорили, что «этот фильм — вот прямо ты». Молчаливый, отстраненный и так далее. И с этим я поделать ничего не могу. Кино такое, какой я.

Никита Карцев. На закрытии «Маяка» ты вполне себе самозабвенно танцевал. 

Николай Ларионов. Да, когда выпью, а там был повод, я становлюсь другой. И отрыв в танце — это был выплеск эмоций, которые копились весь фестиваль. Саша Хант подошел ко мне после вечеринки закрытия и тоже сказал, что мне нужно выпустить своих демонов. 

Никита Карцев. Но и в этой «заторможенности» мне видится какая-то достоверность. Мне кажется важным, что ты транслируешь взгляд на прошлое, которое, опять же благодаря массовой культуре, кажется либо бесконечным боевиком, либо бесконечной вечеринкой, — как на действительно глубокий травматичный опыт. Который буквально парализует, как героиню Марченко, когда она с отсутствующим взглядом смотрит на беззаботно танцующих детей, когда ее собственного сына не стало.

Николай Ларионов. При этом такая романтичная и беззаботная музыка, опять же, была тогда, быть может, некой внутренней потребностью. Я долгое время хотел, чтобы финальной песней на титрах была «Весна» Дельфина. Но в итоге решил, что это будет слишком буквально, как песня, которая пересказывает фильм в конце. Поэтому в финале снова играют «Молодые ветра» группы «7Б», которая по сути стала заглавной темой.

Никита Карцев. Она тоже сегодня звучит довольно злободневно.

Николай Ларионов. Когда я на фестивале в Стамбуле смотрел фильм глазами турецких зрителей, думал, не слишком ли мрачное кино получилось? А когда пытался смотреть глазами зрителей из Магнитогорска, то, наоборот, думал, а не слишком ли я все приукрасил? На показе в Стамбуле вдруг оказалась девушка из Минска, которая потом на обсуждении говорила, как это все ей близко и узнаваемо. Да и турки считали все абсолютно: и как изображение меняется от первой половины фильма ко второй, и движение камеры на сцене дискотеки с мамой, и сновидческую природу сцены с рыбой, и монтажный переход между смертью мальчика и появлением отца. И этот дуализм — правый берег и левый. В этом смысле радует, что история понятна, она работает и без какого-то понимания особенностей русской жизни. Хотя как раз в России авторскому кино сегодня очень трудно пробиться к зрителю.

Никита Карцев. Такое чувство, что у нас сейчас фильмов больше, чем зрителей.

Николай Ларионов. Я же наблюдаю за сборами авторского кино. И российского, и зарубежного. Как аналитик, продолжаю за ними смотреть. И я вижу, как катастрофически снижаются сборы. Это связано, мне кажется, в том числе с тем, что появляется очень много качественных драматических сериалов, которые переключили на себя внимание. Сериалы к тому же за счет длительности дают опыт более сильного погружения в мир и героев. Еще и в обертке жанрового кино. Плюс огромные рекламные бюджеты. А с авторским драматическим фильмом и раньше достучаться до зрителя было крайне непросто, а сейчас и вовсе невозможно. Не только российскому, но и зарубежному.

Никита Карцев. Мне кажется, дело не только в сериалах и их рекламных бюджетах, но и в том, что сами эти фильмы существуют, как правило, в какой-то инерционной модели, которая была актуальна до 22-го года. То есть это вполне конвенциональное авторское кино, в нем, как правило, разворачиваются вполне конвенциональные драмы. Но они как будто перестали отвечать внутреннему запросу людей, которые здесь традиционно считались поклонниками авторского кино. Ну вот придут они на фильм из какой-нибудь программы Венецианского кинофестиваля про тонкие взаимоотношения между героями, которые живут где-нибудь на другом краю света. И есть ли у них шанс там обнаружить себя? Не уверен.

Николай Ларионов. Я согласен, что качество и актуальность самих авторских фильмов — это первостепенное. И согласен, что на падении сборов авторского кино сказались и внешние обстоятельства. У нас еще после ковида многие отвыкли от похода в кинотеатр. Плюс значительная часть аудитории условного арт-мейнстрима уехала из страны. По-прежнему остается проблема с кинотеатрами, работающими с данным сегментом кино. Был киноцентр «Соловей», и он мог за счет количества залов и хорошего расположения два года показывать отдельный фильм. Да, согласен, это был Вуди Аллен или Соррентино, авторы с узнаваемыми именами и своей значительной лояльной аудиторией. Но часть внимания могла достаться и начинающим режиссерам. А сейчас, чтобы привести зрителей в кинотеатр на маленький авторский фильм, нужно, чтобы как минимум было обсуждение с создателями. Хоть какая-то событийность. Вообще, сейчас, помимо качества фильма, еще больше возросла значимость именно событийности. Важно ощущение того, что ты не можешь это кино пропустить, ты обязательно должен составить свое мнение, потому что одна часть твоих знакомых фильм ругает, а вторая — хвалит. Как это произошло с такими мегасобытиями, как «Субстанция» или «Анора». 

Никита Карцев. В случае с «Анорой», подозреваю, всех захватывает не столько «Золотая пальмовая ветвь», сколько тот факт, что там у буржуев русские актеры дебоширят. И на первый план выходит все то же коллективное: наших заметили! Наших наградили! Продолжается и на этом уровне эксплуатация общего нарратива: наши, наши, наши.

Николай Ларионов. На самом деле успех что «Субстанции», что «Аноры» вполне укладывается в общемировой тренд — запрос на жанр. На яркую форму. Это всех касается, не только российских режиссеров.

Никита Карцев. Их, наверное, тоже испортили стриминги.

Николай Ларионов. Не знаю.

Никита Карцев. Мне вообще кажется ложной эта антитеза: либо авторское кино — либо зрительский хит. В самом внимании зрителя к фильму нет ничего плохого. Как и в желании собрать вокруг своего кино максимально широкую аудиторию. Вопрос в том, вокруг какой идеи автор предлагает нам консолидироваться. На том же «Маяке» на открытии я видел, какой восторг вызывает сцена в «Аноре», где персонаж Борисова связывает главную героиню, затыкает рот кляпом и усаживает на колени. Это решено режиссерски как смешная, забавная сцена. Да и вообще, весь фильм Бейкер настаивает на том, что перед нами милые забавные ребята. Педалирует армянский акцент, какие-то стереотипы о русских олигархах и полугангстерах. Происходит смешение жанров экзистенциальной драмы про танцовщицу гоу-гоу в ночном клубе и гэговой комедии по типу «Няньки» или там «Один дома». Явно не в пользу драмы, несмотря на слезы Аноры в конце.

В этот момент я чувствую куда большую сопричастность с прямолинейностью «Вечной зимы», пусть она сделана не так эмоционально. Но при всей холодности и сжатости, она про что-то теплое. Про травму, про работу горя, про отказ от насилия, «иначе это никогда не закончится». Про то, что «любить трудно». Это там прямо проговаривается, возможно, даже слишком буквально.

Николай Ларионов. В диалогах действительно есть некая плакатность. Но герой Александра Робака к своему ключевому монологу приходит после определенных событий. После того как просидел всю ночь в клубе, узнал про измену жены, выкурил сигарету, когда 20 лет не курил. Так иногда бывает, когда в поезде едешь, по жизни ты молчун, всю жизнь в себе копишь, а тут тебя прорывает, и ты случайному попутчику выдаешь самое сокровенное, такой поток сознания происходит. Вот у героя Робака он и произошел, может быть, один раз в жизни. А что касается фразы «любить трудно»: когда наш второй режиссер Ольга Шафрановская читала сценарий, то долго сомневалась, браться за проект или нет. И потом сказала мне, что согласилась ровно ради этой фразы. И зрители после показов эту фразу вспоминают.

Что еще для меня было важно с точки зрения высказывания — дискоммуникация как первопричина всего, что происходит. В фильме практически все герои не могут друг с другом нормально поговорить. И муж с женой, и сын с мамой, и коллеги, и друзья. Если возвращаться к конкурсу «Маяка», то для меня самым близким фильмом в программе стал «Папа умер в субботу» Заки Абдрахмановой. Там героиня возвращается в родной город, и происходит попытка поговорить, найти общий язык, услышать, сказать. 

Никита Карцев. «Папа» как раз пример фильма, в котором есть и заряд гуманизма, и много витальности, свободы в разговоре на болезненную тему, включая смерть отца. Герои обсуждают все довольно живо, и это никак не упрощает конфликты, а только делает их более достоверными. Думаю, эта история вполне укладывается в современные тренды тяготения к жанру. У тебя же и в этом смысле довольно архаичный фильм, который настаивает, скорее, на притчевости. Хотя все циклично, все тренды возвращаются. Зато в таком виде кино можно показывать как универсальную историю туркам в Стамбуле.

Николай Ларионов. Наверное. И бразильцам в Сан-Паулу, и египтянам в Каире, и, надеюсь, другим зрителям других стран. Но, с другой стороны, я сейчас думаю, как мне второй фильм делать? Опять снимать, условно, семейную драму? Это кажется бессмысленным. Я понимаю, что с «Зимой» заскочил в последний вагон уходящего поезда. Хотя все равно ты же делаешь кино в конечном итоге о том, что у тебя болит. И вот в сценарии появляются некие образы, которые тебя не то чтобы преследуют, слишком громкое слово, но они в тебе они есть и не уходят, при этом зачастую не самые легкие для восприятия другими людьми. И вот я написал первый драфт нового сценария, показал продюсеру. И сейчас нахожусь на развилке. Сделать несколько шагов в сторону зрителя или остаться, грубо говоря, на той позиции, на которой сейчас? Но после «Маяка» и регионального тура с первым фильмом я решил, что да, надо двигаться к зрителю. И постараться при этом не изменить себе.