Йос СтеллингКарлик должен быть непременно цветным

— Йос, поговорим сначала о семье, в которой ты родился… 

— Ну, родился я в обычной большой католической семье. Тогда рожали много детей, так что нас было девятеро братьев и сестер. Отец был пекарем. Дети воспитывались в строгих католических правилах, не предполагавших каких-либо дискуссий и сомнений по ключевым вопросам жизни, особенностям индивидуального выражения. Я оказался младшим ребенком, последышем. С моей последней сестрой меня разделяло то пятилетие, на которое пришлась Вторая мировая война. Видимо, мои родители столь бурно отмечали ее окончание, что мое рождение явилось результатом этого праздника. По правилам того времени новорожденного нужно было записать в мэрии в течение суток, но мой отец на радостях умудрился опоздать, и мое рождение 15 июля было датировано днем позже, то есть 16 июля. Так что некоторый изначальный мухлеж моего отца у колыбели младенца, видимо, сразу заложил в мою судьбу некоторое специальное тяготение к чему-то такому русскому…

В те времена голландцы, как правило, отдавали своих детей на обучение в католический интернат, куда меня также отправили, как до этого всех моих братьев и сестер. Эти интернаты фактически были монастырями или братствами. И мне там было прекрасно, никто меня не мучил и не творил никакого насилия. Иногда я задумывался о своей неприкосновенности, той особости, которая иногда становилась моей проблемой, — почему это что-то такое тайное меня не касается? Я чувствовал себя исключенным из круга тех избранных, которые вели какую-то свою, недоступную для меня жизнь. Как же так? В этом была некоторая странность моего детства и юности, которая теперь кажется просто смешной, но я волновался, что со мной что-то не так… А может, мне это приснилось? Уж, не знаю! Догадайтесь сами!

В том же интернате было много мальчишек из Франции, с которыми я организовал французское братство. Они не говорили по-голландски, так что голландская литература прошла как-то мимо меня. Но зато мы очень хорошо разбирались в кино, которое нам показывали каждое воскресенье! Так что я вырос в атмосфере итальянских фильмов Росселлини или Витторио де Сики. А единственной женщиной, которую мы видели перед собой долгие годы, кроме Мадонны, был собирательный образ экранных итальянок. Тогда пришлось прийти к выводу, что если хочешь повелевать женщиной, то нужно непременно становиться режиссером. Это была какая-то высшая профессия, хотя я также хотел рисовать, писать красками, а музыка всегда была для меня высшей формой искусства. Но именно кино соединяло в себе все это вместе. К тому же я всегда любил сотрудничать с другими людьми, задумывая сразу после школы, сделать хороший фильм. Я понимал, что для этого нужно будет собрать команду профессиональных людей, каждый из которых может делать свое дело лучше меня. То есть оператор, например, должен снимать то, что мне нужно, но, конечно, лучше, чем мог бы я сам. Про каждую профессию в кино я прекрасно все знал, но поверхностно и понемногу. Так что всякому профессионалу предстояло стараться изо всех сил. И тогда можно будет вместе сделать фильм лучше, чем поодиночке. Зато, когда меня спрашивают, это твой фильм, то я отвечаю на голубом глазу: «Да, конечно, это мой фильм!» Хотя «единоавторство» в кино — вещь сомнительная, как, впрочем, все в искусстве, чуть-чуть замешанном на лжи и фантазиях. Но я посвящаю честно все сделанное той команде, с которой постоянно работаю, начиная подготовку фильма за год-полтора до съемок, чтобы максимально успешно соединить наши усилия, которые потом преобразуются в полтора часа экранного времени. Я работаю не торопясь, чтобы замысел отстоялся, чтобы его можно было отложить, продумать и передумать, возвращаясь к нему с какими-то доделками и переделками… 

— Какое вальяжное у тебя течение работы… Хотя большинство кинорежиссеров торопятся… Вот Бергман, например, снимал свои картины очень быстро…

— Ну, Бергман — это вообще не показатель. Он был прежде всего театральным режиссером, работавшим с одним из лучших операторов — Свеном Нюквистом! Ведь весь материал для своих фильмов Бергман черпал из своего театрального опыта, работая со своими театральными актерами. А я один и сам по себе! Я только то, что я есть! Безо всякого другого дополнительного опыта. 

 — Во всяком случае, он говорил, что «театр его жена, а кинематограф любовница»… 

— Вот именно! Бергман брал своих актеров, точно зная, как их снимать. Это был актерский кинематограф. Тогда как мой кинематограф, как и кинематограф Тарковского, всегда изобразительный… А это совсем другое дело! Хотя у меня, как у Бергмана, тоже был свой маленький проектор, я делал всякие маленькие фотографии, соединял их и получалось какое-то волшебство. Они становились фильмом! Например, очень рано я сделал короткий фильм, как убивают свиней… 

— Интересно, что сейчас в твоем кинотеатре показывают фильм «Гунда» Косаковского именно на эту тему… 

— Только я сделал этот фильм еще подростком, в 50-е годы, когда еще не было никакого телевидения. Тогда я показывал свой фильм соседским детям, не избалованным зрелищами, и брал за право просмотра десять центов, собирая капитал для следующей работы. Детям, конечно, было очень страшно видеть убийство божьей твари, но я откручивал свой фильм назад, и все свиньи оживали на радость детям. Так что моим зрителям был обеспечен happy end! А для меня фильм всегда был всем на свете. Это была форма моего эскапизма. Без кино я не выжил бы ни в какой школе. Фильм давал возможность побега от реальности. Возможность самому создавать для себя свою реальность… Об этом периоде своей жизни я могу рассказывать часами…

В те далекие времена фильм вообще казался каким-то особым романтическим феноменом. И всякий с радостью соглашался принимать участие в его создании. Это действо казалось необычайно привлекательным. Например, я находил какую-то пластиковую банку, посеребренную изнутри, показывал ее детям и спрашивал, что они видят там внутри? И хотя вся эта банка уже давно слиплась, была мокрой и мало что можно было в ней разглядеть, но я рассказывал о ее содержимом все, что мне приходило в голову, а мои простодушные зрители в это верили. Потому что сама банка была на лицо, а что там было внутри оставалось неизвестным. И это снова давало мне ощущение власти над другими, какой-то особой уверенности в себе. Мне верили, а потому я подумал, что должен сотворить что-то нежданно негаданное. Тем более, что дальнейшая жизнь подтвердила, с какой охотой работали со мной сотни людей. А мне это очень нравилось. Помню, как в выходные дни мы направлялись к своим деревенским соседям, и все начинали с энтузиазмом строить для нас какие-то декорации, в которых разворачивалось наше представление. Вход был платным, что не мешало нашим зрителям от души радоваться в самой дружественной и непринужденной атмосфере, полной смеха и шуток… Ах, какое чудесное время!

— Это были другие времена… Но все же, как ты пришел к своему первому «настоящему» фильму? И вообще, какое кино существовало тогда в Голландии?

 — Я думаю, что базисом для голландского кино всегда были и есть документальные фильмы, которые у нас очень хорошо делают. И это особый феномен маленькой страны! Наш замечательный режиссер Берт Ханстра сделал свой первый игровой фильм после множества документальных работ. Я его хорошо знал, можно сказать, что мы были друзьями. И был он тем человеком, который воспринимал мир через камеру. А что такое документальное кино, как не разглядывание реальности через объектив камеры? Автор сосредотачивает камеру на том или ином объекте, фиксирует, располагая эти объекты в кадре, а затем эти кадры соединяет. Я тоже вижу мир преображенным камерой, и в моем перевоссоздании он кажется мне более выразительным. Можно рассказывать о реальности текстами, красками или музыкой, а можно посредством огромных возможностей камеры, которая может фиксировать все оттенки окружающего нас мира, в котором совсем не обязательно присутствие актера. Это кино! Как сказал один известный американский актер, снимавшийся из вестерна в вестерн и понимавший, что такое кадр и монтаж: «Я сыграл в своей жизни только две роли — с конем и без коня». Очень смешно! Поэтому многие киноактеры говорят, что только после премьеры начинают понимать, о чем, собственно, снимался фильм. Я иначе работаю с актерами, вовлекая их в общий замысел, но предпочитая иметь дело не с характерами, но с более выразительными архетипами, чьи проявления преувеличены скрытым подсознанием. Я никогда не говорю актеру, хорош он или плох. Но я говорю, работает то, что он делает, или не работает в соответствии с моей задачей. Ведь под любой кадр я могу подложить ту или иную музыку, направляя таким образом эмоции зрителей в нужном мне направлении, создавая нужное мне впечатление от кадра. Так что опытные киноактеры знают, как намного конечный результат зависит от плодотворности сотрудничества с режиссером. Именно таким потрясающе умным и гибким актером, находкой для меня стал ваш Маковецкий, сыгравший Душку. Кроме выдающегося таланта и огромного опыта, за ним еще была прекрасная театральная школа…

 — Ты говоришь о примате изображения в твоем кадре, но, знакомясь именно с твоими работами, я пришла к более тонкому пониманию особенностей голландского характера. В этом мне помогли «Притворщики», «Ни поездов, ни самолетов» и «Стрелочник» наконец… Может быть, именно архетипы твои помогли? Но отчего у тебя появился такой постоянный интерес к России? Это желание соединить или столкнуть в своих фильмах два очень разных менталитета? В чем здесь дело?

 — Видишь ли, создатель фильма не может существовать без публики, как не существует без публики сам фильм. Он возрождается к жизни только тогда, когда его кто-нибудь смотрит. А российский зритель смотрит мои фильмы с особым вниманием! Ясно, что в фильме одно движущееся изображение клеится к другому. Но эти соединения обретают смысл только в глазах смотрящего. Если я сниму сейчас твой взгляд на этот шкаф, то далее я сниму то, что осмыслит твой взгляд, нужным для меня образом. А затем склею, да? Еще в немом кино ваш Кулешов экспериментировал с монтажом, соединяя с одним изображением несколько других. И тогда то же самое изображение в разных соединениях звучало по-разному… Точно так же организуется у меня связь двух изображений. Как в жизни! Человек все время совершает отбор и делает выбор: посмотреть, скажем, на тебя или отвести взгляд? В кино этот выбор делается для зрителя режиссером. Но на зрителя возлагается ответственность переосмыслить эту связь уже своим восприятием пространства между склейками. А потому последнее впечатление от фильма зависит от самого зрителя. Тогда фильм становится твоим индивидуальным искусством, возникая только в глазах смотрящего. А потому, чем меньше диалогов, как мне кажется, тем интереснее этот фильм смотреть, богаче возможности собственной интерпретации. Ведь диалоги гораздо более общезначимы и общедоступны. Диалоги привязывают тебя к той или иной культуре, с которой тебя знакомят, и ты можешь сам сделать какие-то свои выводы в соответствии с собственным восприятием или образованием. То есть чем меньше диалогов в фильме, тем свободнее пространство для восприятия. А слова называют вещи своими именами, вербально выраженное претендует на объективную значимость…

 — Что-то мы далеко ушли от моего предыдущего вопроса, но еще Ленин провозгласил кино — важнейшим из искусств...

 — Вот-вот! Я люблю кино, и для меня важно, каких высот достигало еще немое российское кино, создав «Броненосец» новым киноязыком, который не нуждался в актере и диалогах, только монтажом достигая нужной идейной выразительности. Что говорить? Россия очень сильна в визуальных культурах! А как развито воображение в русских сказках! А балет, так изысканно визуализирующий музыку? Стравинский, Чайковский, Мусоргский. Всем эти Россия притягивает к себе! Но это не означает, что межкультурный контакт всегда прост. Например, будучи в Санкт-Петербурге, я попал в Русский музей, и меня сразу повели к иконам. Я сказал гиду, что не религиозен, и эти изображения, очень похожие друг на друга, не вызывают у меня никаких особых эмоций. Пустота между мной и иконой ничем для меня не заполнялась… Но гид объяснил мне, что эмоции не в самом изображении, а в ощущении смотрящего на него, которого у меня не возникало. Может быть, еще потому, что ленивый западный зритель ожидает от изображения сразу обвала на себя уже заложенных в нем эмоций. А пристальное вглядывание в изображение для рождения своего собственного восприятия требует того длительного времени, которое способны отдать этому процессу именно русские. И это меня привлекает…

— Ну а в своем отечестве, знаешь ли, нет пророка? Уж как шведы изничтожали Бергмана, как подшучивали над ним! Зато такой русский критик, как я, случайно забредя в один из залов кинофестиваля в Утрехте на какой-то уже крутившийся фильм, оказалась под его тотальной магией, только потом узнав, что фильм этот назывался «Ни поездов, ни самолетов» Йоса Стеллинга, что послужило много лет назад поводом для нашего знакомства…

— Да, счастливая случайность! Питер и впрямь закрутил меня в вихре успеха: просмотры, пресс-конференции, десять дней устроенного мне праздника! Я не мог поверить! Фильм так интересно анализировали, отмечали и замечали как раз те самые детали и идеи, которые я имел в виду, делая его. Тогда как голландская пресса, совершенно не понимая о чем этот фильм и не прочитывая для чего он, собственно, создан, старательно указывала на мои ошибки. Это все было так жестко, что я сам начал сомневаться в своей работе. И вдруг! Такое глубокое приятие фильма в России, излечившее меня от сомнений. Потому что я видел, как точно считывалось с экрана российским зрителем все то, что я хотел сказать. Оказывается, все это в фильме все же было заложено! Ведь, делая фильм, воображаешь себе какой-то диалог с публикой. Но если эта публика оказалась в России, считывая мое послание, то пускай именно там смотрят мои фильмы! В Голландии зрители смотрят на экран, развалясь в кресле. А в России — сидя на краешке стула! Здесь тот зритель, который готов не просто смотреть фильм, но работать со своим воображением, интерпретировать. И я подумал, какое счастье! Какими уместными даже для обучения в киноинституте оказались мои «Иллюзионист» или «Стрелочник». Хотя вспоминаются также очень смешные истории взаимного непонимания. Я не очень силен во всяких пресс-конференциях и докладах. А мне предложили провести мастер-класс в большом зале ВГИКа. И я, будучи невысоким, пошутил, что высоким режиссеру не нужно быть! Это коротышке нужно подсуетиться, чтобы тебя заметили. А если ты выше метра семидесяти, то уже не нужно заниматься никакой режиссурой! И что же ты думаешь? Целый ряд студентов встали и вышли из аудитории…

— Они не поняли, что ты пошутил?

— Нет! Они восприняли мою иронию насчет себя совершенно серьезно. Тут я засуетился, объясняя, что это всего лишь шутка. Тогда они вернулись. Смешно! Не правда ли? Вот эта разница менталитета меня очень привлекает. А создание именно «Душки» стало результатом моего воодушевляющего впечатления от питерского журналиста Юрия Кохенко. Например, уже позднее, приехав на кинофестиваль в Роттердам, он привез мне в подарок пластиковый плащ одноразового пользования, который я умолял его не доставать из упаковки, потому что обратно его не запихнуть! Но он старался его вытащить во что бы то ни стало! Потом я использовал этот дурацкий случай в фильме, как и массу других смешных и совершенно неожиданных нелепостей, которые возникали от взаимного непонимания…

— Ну, как же? Помнится, ты даже хотел снимать его в роли Душки…

— Да, но все-таки журналист оказался не актером! Он был просто очень хорошим и приятным во всех отношениях человеком, который так хотел на пресс-конференции задать мне какой-то вопрос. Но меня попросили ему не отвечать. Я удивился — почему? А мне ответили: потому что у него нет диплома!

— Ха-ха-ха! Но разве так может быть? Не верю! Ты, наверное, это придумал?

— Нет-нет, это было на самом деле! Странно, что я тебе раньше не рассказывал. Но, видимо, вопросы можно было задавать только дипломированным критикам! Все строго по распорядку, но, как я понял, русский человек найдет выход. Кохенко ожидал меня уже после пресс-конференции, предложив поговорить более подробно. Для меня это было чуть странно, но я пригласил его в какое-то кафе. Однако он сразил меня тем, что знал, оказывается, буквально все о моих фильмах, моей музыке или моих актерах! Я был сражен, и далее он следовал за мной везде и всюду. А когда должно было состояться какое-то торжество в отеле, на которое у него не оказалось приглашения, то безо всякого приглашения он оказался там еще раньше меня! Каким образом?

— Видно, таким образом, Йос, тебе стали приоткрываться некоторые тайны нашей непостижимой русской души? Но то ли еще будет?

— Да! Это точно! Много было забавного и неожиданного! Помню другую богатую вечеринку, которую устроили для гостей фестиваля в каком-то ночном клубе. Тогда мой друг попросил меня отдать ему мое приглашение, заверив, что меня-то самого, как «важного» гостя, все равно пропустят. Я дал ему свою карточку, но, увы, охрана, видно не оценив моей «важности», никуда меня не пустила! Пришлось вызывать директора фестиваля, который имел длинный разговор с охраной. Но когда я еще только поднимался по лестнице, мой верный друг уже удобненько расположился со своей женой за большим столом, к которому они успели придвинуть для себя стулья, хотя это был фуршет! Ели со вкусом, и еда, видимо, им очень нравилась. А у меня осталось очень приятное воспоминание…

— Словом, русские показались тебе более эмоциональными, более открытыми к общению?

— Ну конечно! Особенно девушки были очень готовы к задушевным беседам... Но мой жар быстренько остудили, заверив, что «полюбили», оказывается, не меня, но режиссера и иностранца… А реальная жизнь не имеет к этому никакого отношения…

— Да, у нас уж любят — так любят… Могут и залюбить… Не то что в Голландии, где люди знают себе цену и не очень готовы восхищаться другими…

— Я думаю, что русские более глубоко заглядывают в себя. Тогда как нидерландцы более открыты всему миру. Страна наша маленькая, а потому мы смотрим вне и наружу: как бы денежки зарабатывать, как бы поторговать? А русские занимают в мире территориально самую большую страну, а потому смотрят внутрь себя. Русские более аутичны, сосредоточены в своем пространстве. Вот повели меня в России в какую-то математическую школу, где в это время играли в шахматы. Фантастика! Я был просто потрясен максимальной концентрацией игроков, их потрясающим контролем. Все это соответствует изумляющему образу России. Сколько талантов разного рода! Вот навсегда останется в памяти один июньский вечер в Петербурге! Белые ночи! Мы сидели в каком-то дворцовом здании, было много людей, кто-то играл на фортепьяно. И все было пронизано каким-то особым, соединяющим теплом и уютом. И вдруг все уже закончилось и можно было выходить. Выключили электрический свет, а отсветы белых ночей как-то по-особенному преломились в окне… И возникла такая удивительная, чудесная атмосфера, которой я никогда не забуду… Тогда какой-то молодой мальчик играл Шопена, а потом всех великих композиторов… Но один заканчивал, а другой садился и продолжал еще что-то играть… И казалось, что все могли играть на фортепьяно! И какой-то легкий юмор летал в воздухе… Ну совершенно пленительная атмосфера, которой я никогда не забуду. Вот тогда закрались всякие мысли о Душке… Было что-то такое особенное в том вечере, незабываемое… Отчего, может быть, я и влюбился в Россию… Вот этот момент был для меня очень важным… Конечно, я знаю, что не все в России хорошо, и не все так уж хороши. Но тем не менее именно особые мгновения моего пребывания в России как-то растопили мою душу, проснувшуюся к новым впечатлениям… Вот тебе отдаленный ответ на твой вопрос, что меня привлекает в России!

— Тогда расскажи о своем общении с нашим Маковецким…

— Да много было забавного и интересного! Понимаешь, что с теперешней техникой можно сразу увидеть на мониторе отснятый кадр. Но когда мы начали снимать «Душку», то Маковецкий поначалу не хотел смотреть отснятые кадры. Я спрашивал почему? Но в ответ слышал: «Нет-нет-нет!» Оказывается, в России какие-то режиссеры не разрешали своим актерам смотреть отснятые куски, полагая, что им не следует вмешиваться в таинственный процесс создания фильма. Но это было не про меня! Так что я сообщил Сергею, как мне, напротив, важно знать, что он думает о каждом кадре и соучаствовать в его создании. Тогда, подчиняясь моему «высшему» соизволению, он все более охотно усаживался на стул перед монитором, отсматривая каждый кадр и спрашивая, может ли он высказывать свои соображения? — «Ну конечно, можно, Сергей! Именно этого я от тебя жду!» — отвечал я с радостью. Тогда Маковецкий начал просто фонтанировать идеями. Как забавно умудрялся его Душка попросить у голландца сигарету, не зная языка, только жестами. И вообще начал такое вытворять в кадре во время съемок, что мы, стоя за камерой, давились от смеха…

— Великий актер! Недавно я смотрела в его исполнении «Мнимого больного». Режиссера не было на спектакле, чтобы сдерживать его бьющие через край фантазии, но это был фейерверк наслаждений для зрительского глаза. Бриллиант сиял всеми гранями! Также незабываема для меня сцена, когда его Душка пьет чай…

— Да-да, русские обожают в этой сцене ту страсть, с которой Душка на голубом глазу подворовывает себе сахар, стараясь весь бухнуть себе в чашку… Но это и есть Душка, этакий русский хитрован, которого я так полюбил в Юрии Кохенко…

— Однако, кроме Маковецкого, тебе пришлось еще работать с другим русским актером — Бичевиным — в следующем фильме «Девушка и смерть». Кстати, оба актера работают в Вахтанговском, но какие они разные! 

— Ну, для меня русские актеры — вообще лучшие в мире! Они все могут: петь, танцевать, легко существовать в любом жанре! Это уникально для мировой практики. Есть столько разных театральных школ, но мне показалось, что русская школа соединяет все возможное! Настоящее представление! В Москве Маковецкий пригласил меня посмотреть «Дядю Ваню». Мы с женой знали эту историю, но ничего не помнили из конкретных диалогов. Однако было ощущение, что мы понимаем все, нас просто поглотило действие, растворило в себе! Это был высоченный уровень театра! Такая концентрация энергии в переживании драматического через почти балетные действия! Я не знаю… Это было фантастично… А какая музыка! Притом что я совсем не любитель театра, но это был отличный спектакль! 

— Тогда расскажи про Бичевина… 

— Бичевин оказался прекрасным и очень скромным человеком, но, к сожалению, я не видел его на театральной сцене. Если помнишь, то наше первое свидание было назначено продюсером в московском ресторане, где я пристроился в ожидании встречи. А для меня очень важно самое первое впечатление от актера, оно возникает сразу и однажды! Ведь в процессе общения и разговоров острота этого первого впечатления стирается. Но зрителю также важно потом столь же остро пережить свою первую встречу с экранным персонажем, заинтересоваться им. Так что я затаился, но входили какие-то разные и не мои люди. Тем более что он прилично опаздывал. А как это бывает в Москве? Если тебе говорят о двух минутах опоздания, то жди десять, десять минут — это полчаса, полчаса это три часа! А если через три часа обещают быть — то готовься к встрече на следующий день! Известно, что во всем виноват, конечно, трафик, так что я был к этому готов. Опаздывают все. Люди входили и выходили… И вдруг зашел человек, и я с надеждой подумал, что это он!? Человек оглянулся, задержал на мне взгляд, я улыбнулся, и контакт возник сразу. Фантастика! Это был точный выбор! Я также показал Бичевина героине, уже в фильмах, и она резюмировала: «Да. Это он!» Наше восприятие совпало!

Так что с русскими актерами мне повезло дважды! Но прежде, чем я получил Маковецкого с твоей помощью, мой продюсер Евгений Гиндилис предложил мне попробовать вашу другую знаменитость — Петра Мамонова, которого я должен был посмотреть в клинике, где он лечился от алкоголизма! Это было бы для меня сложным испытанием, так что пришлось сказать Гиндилису, что не смогу делать кастинг в госпитале и не знаю, как работать с алкоголиком. Так что поначалу пришлось вернуться в аэропорт ни с чем, куда меня проводила очень милая жена Мамонова Ольга… 

— Да, помню я всю эту историю. Кстати, Мамонов, очень популярная и яркая фигура в русской культуре, увы, умер недавно от ковида. Хотя твоего Душку должен был играть именно Маковецкий… Помнишь, как я ездила с тобой по приглашению в Екатеринбург? Как ты боялся лететь русским самолетом и хотел ехать поездом? И как на зло в самолете именно мне досталось место рядом с тобой с нефиксировавшейся спинкой? Тогда ты рассказывал, что боишься Мамонова, и просил меня подумать о другом русском актере, которых ты, конечно, не знал. Я думала… Перебирала в голове одного за другим, и только когда оказалась дома после полета и рухнула на папин диван, меня вдруг осенило безо всяких сомнений (сценарий я читала) — Маковецкий! Ну конечно! И только он! Но, скорее всего, подумалось мне — он очень занят и сейчас, наверное, где-нибудь на съемках… Незадолго до этого мы задружились с ним, оказавшись в одном жюри на «Кинотавре», став единомышленниками в намерении вручить Гран-при Балабанову за фильм «Война»… Я набрала номер Маковецкого и — о, чудо! — он сам взял трубку, оказавшись в Москве. Более того, оказался совершенно свободным от других проектов именно в назначенное уже время съемок «Душки». Так не бывает! Это судьба! Созвонившись с тобой, мы рванули в гостиницу, и пока ожидали внизу, Сережа сообщил мне с некоторой тревогой, что куда-то исчезла съемочная группа Бодрова… Это был день случившейся тогда трагедии! Именно тогда состоялась твоя мимолетная встреча с Маковецким, но вставал вопрос, где можно спокойно встретиться? «Да у нас дома!» — возвопила я. Так что кастинг состоялся на следующий день в квартире моей мамы!   

— Да, в гостинице мне удалось увидеть Маковецкого совсем мельком, и я с обычным трепетом ожидал звонка в дверь твоей мамы, чтобы увидеть на пороге нового русского актера. Но когда Маковецкий только входил, и я уже точно знал, что это он, он самый! «Ну что же? — подумал я. — Все ясно!» Хотя еще не разобрался, как у него с чувством юмора и не окажется ли он для меня слишком драматическим актером? Ты мне уже рассказывала, что он играет Чехова, которого обычно играют очень драматично. Хотя Чехов настаивал, что его пьесы являются комедиями. Я, конечно, не большой знаток русского искусства, но читал у одного английского литературоведа, что в русских произведениях, все, как правило, заканчивается плохо. А для меня очень важен юмор… 

— Однако ты, кажется, снова собираешься осчастливить нас фильмом с русской героиней и российскими пейзажами? 

— Да! Этот фильм будет называться «Танец Наташи», и я уже нашел на эту роль прекрасную актрису питерского происхождения, которая, к счастью, живет в Берлине и к тому же бегло говорит по-голландски. Потому что из-за пандемии сейчас, увы, невозможно работать в России. Так что мне очень повезло с этой актрисой! Как-то в Москве Гиндилис устроил мне экскурсию в Пушкинский музей. Все было очень интересно, но я искал один портрет. До этого я прочитал книгу Orlando Figes о 300-летней истории русской культуры, которая случайно для меня тоже называлась «Танец Наташи», явившейся для автора символом русской культуры. Наташи Ростовой! В книге также шла речь о Наполеоне, декабристе Фонвизине и его жене, которую тоже звали Натальей и которая последовала за своим мужем в ссылку в Сибирь. Меня поразила эта история, и я везде искал портрет этой удивительной женщины, хотя уже видел ее мужа, но искал ее лицо, искал повсюду. И вот, когда мы уже собрались покинуть Пушкинский музей, оставался неосмотренным только один зал… Я захожу в этот зал, оборачиваюсь и вижу портрет женщины лет 45, которая прямо на меня смотрит. Я позвал Евгения, и он подтвердил, что это была та самая Наталья Фонвизина, на которую оказалась так похожа уже выбранная мною актриса! Это была именно она! Совершенно тот же взгляд! Просто фантастично! Для меня также сюжетно было важно, что моя актриса танцует. Деньги на фильм дали немцы, так что финансово все сошлось наконец! Теперь для меня в Германии ищут подобие русских пейзажей и поместий. Там есть похожие места… 

— Расскажи коротко сюжет картины… 

— Трудно пока рассказывать, но это история своеобразной любви немного аутичного молодого голландца Дана, недавно потерявшего мать, которая определяла всю его жизнь, к русской женщине сложной судьбы. Наташа побывала замужем за богатым голландцем, имела богатый опыт взаимоотношений с другими мужчинами. Это нелегкая история отношений двух очень одиноких людей, общение которых тоже оказывается для них нелегким наказанием. Хотя для меня очень важно, чтобы в фильме было много юмора. Герой видит в Наташе отчасти свою мать. Наташу манит его молодость. В результате многих перипетий они оба едут в Россию разыскивать дом Наташиной бабушки. Оба как бы возвращаются к своим истокам. Наташа возвращается на родину, а Дан находит в Наташе свою мать, притом что жизнь каждого из них не сложилась. Мама Наташи хотела видеть свою дочь балериной, но этого не случилось. Опекаемый своей матерью Дан вырос совсем беспомощным. Они разные люди разных культур, но они оба равно одиноки. Одиночество толкает их друг к другу и какой-то томительный интерес, не имеющий отношения к сексу. Их взаимодействия определяются какой-то неожиданной общей судьбой. В сюжете присутствует очень много разных деталей, которые сложно изложить вербально. Потому что в фильме все будет рассказано не прямым действием, но очень чувственными образами… Хотя я еще точно не знаю, как закончится фильм. Какого окончания он потребует? Мне это очень любопытно, но финал видится мне исключительным. Кроме того, я хочу делать фильм черно-белым. Вижу перед собой черно-белое изображение на большом экране. Ведь здорово, да? Может быть, потрясающе… Хотя немного побаиваюсь телевидения… Удастся ли мне продать туда черно-белое изображение? Я знаю, какие проблемы возникли у одного фильма в Нью-Йорке из-за черно-белого изображения… 

— Ну, сейчас я не вижу опасности в черно-белом решении. Только что на «Оскара» был представлен черно-белый фильм нашего режиссера Кончаловского, а оператор этой картины, кстати, был приглашен в какую-то важную американскую академию… Помню, как Тарковский после «Рублева» обещал не снимать цветного кино. Но тогда студия ему не позволила такой вольности! А теперь, может быть, все уже так объелись этим цветом, что глаз запросил изысканного покоя черно-белого изображения… Однако, возвращаясь к твоим героям. Кажется, что они встречаются для того, чтобы обменяться своей жизненной энергией? 

— Ну, что-то такое… Они вдвоем спасаются от того глобального одиночества, которое в наше время становится уделом многих людей… Там еще соединяются разные вещи, то есть фильм должен быть фантастическим, с таинственным «танцем Наташи», о котором я пока не хочу рассказывать!

— А идея этого фильма родилась при чтении той английской книги? 

— Да нет! Книга попалась позже! Это мой очень личный и последний фильм, который я делаю! Он возник из самых глубин моей личной жизни. Я вложу в него все, что таится по закоулкам души, все, что было мною пережито. В фильме очень много моих «родных» деталей вроде детской спальни в школе-интернате... Или картинки, которая висит над кроватью, с изображением карлика на фоне русского пейзажа. Кстати, карлик должен быть непременно цветным. А когда герой уйдет из этой комнаты, попрощавшись со своей любимой картинкой, то мы увидим, что рамка пуста, как будто картина сама последовала за ним. Очень много запутанных дорожек будет вести обратно в детство, но их очень трудно найти в мире, изменившемся до неузнаваемости… Трудно до конца своей жизни сохранить драгоценный мешочек своих воспоминаний, которые прослаиваются у меня элементами русской сказки… К финалу действие фильма должно становиться все менее реальным, поднимаясь над серой обыденностью…

Я сказал, что не знаю, но я чувствую, каким будет финал, который нельзя описать словами, не соответствующими всей полноте кинематографического высказывания. Поверь только, что все кусочки пазла, составляющие действие фильма, соберутся к финалу в стройную картину и все точно уложится в нужный мне рисунок. К тому же будет очень красивая музыка. Где-то я хочу поставить кусочек ноктюрна Шопена. А для финала я нашел чудесную более легкую музыку. Так что мой фильм будет иметь в русской традиции грустный финал, но овеянный добрым и легким чувством… Здесь нужно немного Голливуда!  

— Йос, если ты говоришь, что это твоя последняя и очень личная картина! Но, не проводя прямых параллелей, она все же строится на реальных событиях твоей жизни? 

— Нет! Это так не работает! Фильм строится на правдивых ощущениях, а не на реальных событиях. Я очень чувствую одиночество текущего момента жизни, которое также испытывают многие люди моего возраста. Становишься старше, постепенно все отпадает, и реально приближается смерть, в сторону которой ты неизбежно следуешь, сохраняя одно желание, чтобы в момент кончины жена держала твою руку… Хотя, может быть, это только моя такая испуганная мысль? Не знаю… Но фильм становится попыткой вернуться в юность, рассматривая старые фотографии. Хотя я не боюсь смерти! А если фильм будет готов, то я вообще ничего не боюсь… 

— Тарковский любил повторять, что наш конец от нас благородно скрыт… Может быть, Богом? 

— Ну, в Бога я не верю! По крайней мере, в единого Бога! У каждого есть свой Бог, который является синонимом твоего идеала! Так что Бог соответствует качеству твоего идеала! Для кого-то этим идеалом может быть фильм, для кого-то книга или музыкальное произведение, для кого-то присоединение к той или иной религии, но меня это не устраивает. Потому что всякая религия — это пирамида, которая больше тебя. Можно воспользоваться ее отдельными идеями, но это не исчерпывает тебя самого. Иногда мне бывает так плохо, что, кажется, хуже не может быть… Но, вглядевшись в жизнь, я понимаю, что мои проблемы рядом с тем, что переживают другие, — просто не проблемы. Как там у стоиков? Чем хуже сравнение, тем легче жить…

 Подумай, когда стоишь перед фреской «Сотворение Адама» в Сикстинской капелле, то взгляд постепенно сосредоточивается на двух руках, Адама и Саваофа, тянущихся друг к другу. Я обожаю этот фрагмент, и — видишь? — он всегда висит здесь, в моем кабинете, между фотографиями. Он для меня очень важен! На фреске между этими пальцами всего 5 см… Но именно там, в этом пространстве кроется огромная тайна! Отношений мужчины и женщины… Таких глобальных понятий, как ненависть, месть, любовь, стремление к идеалу… Все-все скрыто там, в этих пяти сантиметрах! Там сверкают молнии искусства и музыки! Хотя Микеланджело был не философом, но простым мужиком… Но там, в этом пространстве, кроется вера… Молния энергии между человеческим и вечным… То же самое нужно, когда делаешь кино. Драма кроется меж двух противоположных полюсов, для появления которых в моем фильме очень важна картинка, висевшая над детской кроватью Дана, изображавшая карлика на фоне русского пейзажа… Эти два полюса очень важны для меня.

— Так все же ты ожидаешь чего-то после смерти? Говоришь о неверии в Бога, но, может быть, ожидаешь какой-то встречи с неожиданным, когда мы покинем эту землю?

— Пожалуй, в буддизме есть несколько моментов, которые меня трогают… Но не реинкарнация в прямом смысле! Если у тебя есть дети, то в них остается жить и существовать твоя энергия. Может быть, таким образом человек оставляет свой след на земле, некую энергетическую вариацию продолжения себя, но не своего сознания… Впрочем, задумываешься ты об этом моментами или не задумываешься, все равно нет никаких шансов хоть что-то узнать об этом на этой Земле.

— А у меня есть отчетливое ощущение, что там, за облаками, нас ожидает большой сюрприз… И мы сами его творим уже здесь…

— Ну, может быть… Почему бы и нет? В Риме, например, у меня было такое странное ощущение, будто я уже давно знаю этот город, что я уже был там когда-то… Однако с этим ощущением ничего особенного нельзя сделать… Я верю в то, что сама смерть не так ужасна… Ведь доказано, например, что когда одно животное нападает на другое и сжирает его, то оно не чувствует уже боли… Или тонувшие, которых спасли, говорят, что ничего не помнят… Видно, существует какая-то блокада, стирающая драматизм ощущения конца…

— А твоя большая семья, твоя чудесная жена, как-то участвуют в твоей творческой жизни?

— Ты знаешь, моими детьми являются три кинотеатра и фестивали. И все они так перемешались с моей семьей, что стали каким-то общим, единым способом существования…

— Уже три? Как это тебе удалось сделать Утрехт таким специальным кинематографическим городом? Когда-то организовать здесь фестиваль национального голландского кино?

— Да! Я строю сейчас новый третий кинотеатр. Вот посмотри снимки, сделанные на прошлой неделе… Это в центре города! Красиво? Здорово? Дело в том, что вся моя жизнь с детства расположилась под знаком кино. У меня был дом, а потом еще один дом… И на чердаке у меня был кинотеатр… Когда я купил вот этот первый дом, в котором мы сейчас находимся, мне нужно было снимать фильм о Рембрандте, а потому нужны были вот эти панели, которые ты видишь теперь в моем кабинете за спиной. Купил его только для интерьера, но с этого момента все началось… Потом я решил сделать здесь кинотеатр только авторского кино, который стал очень успешным. Это была параллельная деятельность моей работы над своими фильмами. Я купил дом для Рембрандта. А потом спонсоры помогли мне построить этот кинотеатр, хотя не все было гладко… Затем я выкупил на аукционе большое здание начала прошлого века, в котором располагалась полиция, преобразив его также в многозальный кинотеатр… Теперь я строю огромное третье здание. Потому что для меня кино — это моя жизнь!

— Добавлю, что ты строишь не просто кинотеатры, но необычайно уютные, манящие здания, полнящиеся ощущением твоей почти жертвенной любви к кинематографу. Стены обращены к нам портретами режиссеров и кадрами твоих любимых фильмов. Вся атмосфера полнится таким особым обаянием искренней любви к кино, что хочется туда возвращаться… 

— Когда я был маленьким и ходил в кино, то я всегда приходил за полчаса до начала и усаживался в таинственном полутемном зале в ожидании просмотра. Потом звонил звонок, потом мелькала реклама, потом раздвигался экран для широкого формата и я терялся в пространстве киноэкрана. Ожидание начала демонстрации фильма было моим особым, личным переживанием. А предваряющее фильм вожделение ожидания прекрасного делало любой фильм лучше. Когда я встретил свою теперешнюю жену, то мы вместе с ней смотрели один фильм за другим. Но поцеловались первый раз только через год. Она была очень нетерпелива, но тем не менее прошел год, прежде чем мы обменялись поцелуями. Ведь ожидание делает отношения все интереснее. А когда уже все происходит, то можно сказать, что все почти закончилось… (Добавлю, что к этому моменту Стеллинг был уже женат первый раз и имел двоих дочерей.) 

— Знаешь, как поется в одном русском романсе? Только утро любви хорошо, поцелуй — первый шаг к охлажденью… 

— Да! Это везде так работает. Вот тебе анекдот. Когда я делал фильм о Рембрандте (Rembrandt fecit 1669), то рассказывал о том времени, когда он работал над своим последним автопортретом. Этот автопортрет висит в национальной галерее в Лондоне. Перед началом съемок я отправился в Лондон пилигримом, чтобы именно там посмотреть этот портрет. В пятницу вечером я переехал в Англию паромом из Хук фан Холланд и поселился в отеле рядом с галереей. Вечером прогулялся вокруг этого музея. А на следующий день пошел туда только осматривать разные другие развески, обходя тот зал, где висел этот портрет. Я решил, что пойду в тот зал только в воскресенье ровно в четыре часа и усядусь разглядывать этот портрет. От этого уже возникало очень сильное напряжение! Последний портрет! И вот пришло воскресенье, и я до сих пор помню, какое сильное волнение я испытывал уже за завтраком: сегодня, вот именно сегодня это должно случиться… И вот я уже захожу в музей, уже смотрю на часы, уже половина четвертого… Трепетно приближаюсь к залу и вижу, что какая-то толстая тетка уже сидит перед моим портретом! Как? Как это может быть? Мне ждать? Но пришлось подождать, пока я уселся на ее место, сначала не глядя на портрет… Но когда я посмотрел на него, то увидел перед собой самый потрясающий портрет всех времен и народов! Вот что такое внутренняя подготовка! Какое огромное значение имеет она для восприятия! То есть твои взаимоотношения с искусством находятся в твоих руках. То же самое с иезуитами в католической церкви… Это сравнимо с походами пилигримов, с жертвоприношением. Так что, возвращаясь к твоему вопросу о жене, — мы поцеловались первый раз только через год, так что на следующий день можно было, конечно, продолжить целование… Почему бы нет? Как гласит поговорка, у мужчин всегда есть план. И если такой план существует, то ты еще жив. Одиночество, увы, не предполагает уже никаких планов…

Как в кино! Идет, например, по улице утка Дональд Дак, просто так идет… А потом показывают другую утку, которая ждет за углом, с ножом… И вдруг нам становится интересно… Кого ждет? Для чего? А хороший кинематографист растянет время между ножом и уткой… И начинается напряжение, фильм… А люди подумают, какая интересная утка! И как она хорошо играет! Это и есть фильм… Если лучшего из актеров мы посадим на стул со сломанной ножкой, то зрители сосредоточатся только на стуле… И в этот момент стул станет самым важным действующим лицом… А еще на это поставить музыку — и произойдет то самое чудо, которое находится в пяти сантиметрах пространства протянутой руки Адама к Саваофу… Вот и все! 

— Но, между прочим, ты так и не ответил на мой вопрос, какую роль в твоем творчестве играют семья и дети? Помогают, мешают? 

— Ах! У меня три дочери и один сын, самый младший. Старшая дочь родилась как раз в этом доме, и теперь она сама делает фильмы… Младшая дочь живет в Роттердаме, замужем за прекрасным человеком и имеет двоих прекрасных детей. Она социальный работник и ничего для кино не делает… Третья дочь, у которой тоже двое детей, работает над программами наших кинотеатров. А сын учится сейчас в Брюссельской киноакадемии… Они все так вовлечены в мою работу, что я чувствую себя крестным отцом. Ведь трое лучше, чем один. Так что очень приятно работать всем вместе и все идет прекрасно. Моя жена уже больше не работает, ей тоже уже 70 лет. Но она очень заботится обо мне, будучи к тому же по профессии психотерапевтом. Она объясняет мне то, что я боюсь сказать… О мужской и женской энергии… О том, что мужская энергия ведет прямо из одной точки в другую, а женская — заставляет оглядываться кругом, задумываться обо всех связях… Именно женская энергия дает хорошую ориентацию для кинопространства… Но это не имеет отношения к сексу. Просто нас питают разные энергии. И она объясняет мне, что у меня много женской энергии… Эти энергии взаимодействуют и нуждаются друг в друге. Кто-то должен идти прямо, а другой осматриваться. Женская энергия приносит легкость коммуникаций, а мужская энергия движется более целеустремленно кратчайшим путем… Женская энергия все собирает и сберегает, разбирается в отношениях и деталях… А мужские фильмы основаны на крепких историях и целесообразности действий. Мое кино, конечно, инспирировано, прежде всего, женской энергией…

Я обожаю Утрехт. Это фантастический город. Здесь университет, полно молодежи и все, кто в нем учатся, часто остаются здесь жить. Они прекрасные зрители. И я строю сейчас в центре города свой третий, самый большой в Нидерландах кинотеатр для них. При этом мой дом, который порой называют фермой, на самом деле всего в пяти метрах от границы Утрехта. Это моя своеобразная дача, которая мне очень нравится. У меня были лошади… Одну из них зовут Душка! Когда ты имеешь лошадей в Голландии, то это опознавательный знак твоего богатства. Но я не богат. Первую лошадь нам просто подарили, и я здесь ни при чем… Слепую пони, которой сейчас чуть не 20 лет, привела наша дочь. Помнится, как однажды во время съемок мы обедали в каком-то ресторане с другими сотрудниками, а жена вдруг спрашивает меня: «Ты загнал лошадь в стойло?» И все разом с интересом на меня вылупились. Мне стало очень неловко, и я говорю жене: «Почему ты говоришь о лошади? Ведь все думают, что я очень богат. Так что, пожалуйста, не говори об этом!» Но все уже на меня уставились, имея в виду свои скромные гонорары. Это было очень смешно! Но вообще я люблю лошадей. Иногда я с ними общаюсь. Когда хочу доставить себе особое удовольствие…