Вечный вопрос: Даниил Дондурей и дух «Искусства кино»

У каждого текста есть жанр. И у фильма он есть — пускай размытый, смикшированный из нескольких. Хотя все это формальности — прутья клетки, которую можно попробовать на зуб или, напротив, разломать, чтобы почувствовать сравнительную свободу. У человека тоже как будто есть «жанр» — для простоты мысль цепляется за профессиональные характеристики. «Главный редактор», «культуролог», «киновед», «социолог СМИ».

Жанр текста диктует некоторую задачу — редакционную или внутреннюю. В первом случае можно технично исполнить (отбыть?) номер, во втором — не путаться в прозрениях, пройти за мыслью/чувством — но в рамках дорожной разметки. Иногда эта практика не то чтобы неуместна, но бессильна — говоря много, текст не говорит ничего за пределами заявленных рамок.

В книге «Даниил Дондурей. Навстречу», бережно составленной Зарой Абдуллаевой, Алексеем Анастасьевым и Алексеем Медведевым, — тексты о Данииле Борисовиче и его тексты. Несколько больших и малых сегментов: «Не только кино», «Не только искусство», «Не только театр», «Не только медиа» и «Здесь и теперь» (в честь названия рубрики журнала «Искусство кино», который он возглавлял 24 года).

Это концептуально очень точно: индивидуальный слой личности рождается именно на швах профессиональной деятельности и мемуаристики — там, где появляется пресловутое «не только». Где-то в лакунах этих текстов должен проступать, кристаллизоваться дух не работы, но существования Дондурея. Что-то неуловимое — его считывают те, кто знал Даниила Борисовича при жизни, кто сканирует в воспоминаниях коллег и «учеников» его словечки и смысловые матрицы. И для них он встает перед глазами во всей своей сложности (впрочем, возможно ли понимать человека в такой степени?).

Тут драматургический момент для откровения: я не был лично знаком с Даниилом Борисовичем (если не считать смеха ради серьезной коммуникацией три звонка по редакционному заданию, когда требовались комментарии по каким-то кинопрокатным поводам) и все никак не могу дочитать «Навстречу». Словно иронизируя над названием, что-то внутри меня сопротивляется этому движению. Хотя первый этап начался запойно — с легким трепетом. Второй — буквально месяц назад — оборвался стремительно. Умные и непохожие тексты, высвечивающие разные аспекты жизни и мышления Дондурея, наложились на внутреннее ощущение, что благородные и самые обстоятельные формы письма перестали ухватывать что-то неожиданное — по-настоящему живое. Будь они даже вершинами в своем «жанре», на их склоне редко растут хрупкие цветы иного смысла.

Этот «иной смысл» рифмуется для меня с представлением о человеке, который неведомым образом оказался в моем поле внимания и мышления. Мое представление о Данииле Борисовиче — следствие некоего спиритического сеанса: в том смысле, что те короткие разговоры и прочитанные тексты складываются в призрак, мираж Дондурея, который, скорее всего, имеет суперопосредованное отношение к реальному человеку, но сыграл в моей жизни определенную роль. Этого оказалось достаточно, чтобы почувствовать укол грусти, когда его не стало. Этого оказалось достаточно, чтобы периодически ни с того ни с сего думать о Данииле Борисовиче последние три года. Полтора из них могут быть мотивированы работой в ИК, но остальные не спишешь на вайб редакционных стен.

Как ни смешно, я немного верю в мистику: когда не стало Алексея Юрьевича Германа, я проснулся засветло, в полудреме пролистал ленту новостей, прочитал о его смерти и, думая, что это дурной сон, провалился обратно. Пускай это и совпадение — но очень энергетическое.

Чужая энергетика, аура слов и поступков порой оказывает сильное воздействие. Уже не помня точных формулировок, я вспоминаю настроение тех кратких разговоров по телефону. Задорные, основательные, но главное — дарящие ощущение, что Дондурей не просто делал одолжение СМИ, которые не могут существовать без экспертной цитаты. В этом сквозили запал и любопытство к обсуждаемому предмету, даже если он говорил:

«Наверное, то, что я вам скажу про «Сталинград», вам не подойдет для публикации».

Микротаинство, ироничная доверительность. Это неформальное уважение к собеседнику и живой интерес к культурному полю навсегда проассоциировались у меня с Даниилом Борисовичем, точнее — с его образом, каким он нарисовался в моей голове.

Есть много открытых людей, поменьше — по-хорошему, ответственно строгих. Но людей, заряженных интеллектуально и эмоционально, при этом не скрывающихся от большого и остроугольного мира, — кажется, критически мало. Эту нишу — как говорят опять же про кинематографические «жанры» — и занял для меня Даниил Борисович. Незаметно, без запойного прочтения и почтения: круглые столы ИК, которые он устраивал после каждого крупного кинофестиваля (Канны, Венеция, Берлин), стали частью моего журналистского диплома (о кинокритике); иногда в шутку думаю, что мои подкасты — это менее серьезная и глубокомысленная попытка находиться в том же состоянии круглостольного диалога, а не монолога; статьи Дондурея — приходили в руку к подходящему поводу (большое размышление о Сталине в российских медиа и искусстве периодически перечитываю, чтобы провести ребалансировку мозга).

И все же в этом полумистическом сюжете нет того самого шва, который «не только Х». Не могу его сформулировать даже в жанре «дани памяти». Есть только запрос. Хотелось бы узнать, как Даниил Борисович вел себя в черные дни. Как выходил из крутого пике, когда слова и метод казались нетождественны моменту. (Хотя кажется — из многочисленных круглых столов, — что он в таких случаях задавал вопрос и слушал собравшихся. И неслучайно на «затылок» книги «Навстречу» вынесена цитата: «Важнейшая проблема связана с поиском нового, еще неизвестного языка и освобожденного восприятия — способности соответствовать тому, как меняется живая реальность».) Как переживал то, что постулируемая «сакральность» роли культуры сочетается с равнодушием или даже насмешкой по отношению к тем, кто является не только ее аналитиками и популяризаторами, но буровиками — вздымающими большие смысловые пласты. Наконец, как он ошибался — или оказывался не в позиции всеведущего ментора, каким его легко представить по воспоминаниям: например, яростно критикуя балабановского «Брата 2», что, как мы понимаем, одна из возможных версий, не ультимативный взгляд на фильм. Понимал это и Даниил Борисович, публикуя в ИК и альтернативный текст о фильме — Игоря Манцова. Важный, внимательный шаг.

Умение принимать и альтернативу и слабость требуется для гармонии, чтобы даже в самых благих целях не превращать человека в памятник. Опять же символично, что в редакции ИК — до того, как ей пришлось переехать на другой этаж, — маленький, в овальной, кажется, рамочке портрет Даниила Борисовича уравновешивал висящий в переговорной лик Сергея Михайловича Эйзенштейна. Не хотелось бы, чтобы и его дух превратился в миф. Чтобы мысли о поисках Дондурея, превратились в «несение знамени»: во-первых, древко обычно тяжело, во-вторых, в догадках о сущности стяга — от невозможности встать на место другого — растрачивается зерно идеи.

В мемуаре про пиджак Даниила Борисовича Олег Зинцов описывает, насколько тяжела эта символическая ноша. Давящий туман этой ответственности ощущается и в редакции ИК — с ее грузом почти столетней истории и стремлением отвечать вызовам времени не готовыми формулами и не снобистскими колкостями. Последними меня можно заколоть до смерти за варварство: неглубокое погружение в текучее, эволюционировавшее «учение» Даниила Борисовича — со «смысловиками», широким культурным полем (в ИК раньше активно писали совсем «не только» про кино), ежегодным анализом каннского «чемпионата мира». (Сегодня странно звучит это иерархическое определение и вместе с тем — невероятно точно: с точки зрения важности для, скажем, футбола, ЧМ и правда больше вывеска имен и знамен, чем подлинная демонстрация силы и достижений отрасли.)

И все же — еще одно субъективное ощущение — иллюзия досконального знания о чем-то убивает задор, притупляет остроту мысли, заставляет лениться в поисках новых стежков и швов. Каким бы Даниил Борисович ни был на самом деле, насколько бы его картина мира, возможно, не конфликтовала с моей — хотя под вывеской «Искусства кино» по-прежнему волнительно находиться без его аккредитации, — виде́ние Дондурея помогает мне искать зацепки за «здесь и теперь». Не измышлениями-подсказками (хотя порой и ими), но представлением о силе духа, о сложности и необходимости поиска, об азарте исследователя, который не боится говорить. Говорить не только нутряно, от себя — но и с другими, и со временем. В ужимающемся — по самым разным причинам — пространстве диалога это едва ли не важнейшее качество, которое не обязательно в себе любить и хвалить, но невероятно ценно беречь. И, может быть, в этом разговоре вдруг случится «освобождение восприятия».