«Блокадный дневник» — страх и ненависть сказки в Ленинграде 1942-го

Андрей Зайцев придумал сказку про девочку с косичками и ее папу, про голубую чашку их любви, счастливого смеха, прогулок и разговоров. Косички подросли, замерзают в блокадном Ленинграде.

В то время как одна дочь немца, разинув пасть, чтоб не оглохнуть, палит по Ленинграду из дальнобойного орудия и получает в подарок от мужа букет черных дымов над идеально ровной перспективой, другая — Ольга Берггольц, матерая пропагандистка поневоле, известная как «ленинградская Мадонна», выходит в радиоэфир, рассказывая, что будет в Ленинграде и тепло, и светло, и даже весело. Но это — в старом фильме Игоря Таланкина «Дневные звезды» (1966). У Зайцева в черной-черной комнате бесформенная кулема Ляля проваливается в голодное забытье из страшной монохромной сказки, где все обледенело, — и улицы и души — в добрую, где разноцветно, весело и безопасно. Бывшая девочка бредит Богом, верить в которого советским детям не положено даже и в последний час, но можно заменить ребяческим эвфемизмом-омофоном: «цветы божьи, цветы крепки, цветы бессмертны, помилуй ны».

Взрослая Ляля встанет, помолясь, с тряпичного одра, выйдет в заснеженную гостиную, сгрузит на санки мумию мужа, соседка спустит их по лестничному пролету головой вперед — месяц светит, мертвец едет. Слабым шагом двинется Ляля через мертвое королевство, мимо поленницы кадавров, через трупоприемник во дворе спортивного клуба, через кладбище трамваев, мимо хлебных карточек, зажатых в оторванной руке, через метель и Неву на заводскую окраину, к отцу. И окажется совсем ребенком. Как Герда, скажет ей папа.

Печальный Андерсен с его культом мертвых младенцев, гробовыми цветочками маленькой Иды и спичками, помогающими замерзнуть светло, здесь так же уместен, как и мрачные фантазии братьев Гримм. Один из порталов в некогда цветной детский мир Ляле открывают Гензель и Гретель перед пряничной избушкой с настенного коврика. Страх и ненависть сказки в Ленинграде 42-го, где настоящая смерть пришла за целым городом и забрала миллион его жителей. Не за документом же эпохи идти на этот сеанс? Не из кино же черпать факты, знакомиться с которыми следует по историческим источникам? Не пытаться ведь всерьез пройти смертной сенью, вжиться в скелеты погибающих в голодной пытке людей, которых государственные идеологи так долго и упорно называли героями, чтобы их самих не назвали палачами? Отыскать ли задатки подобной некрофилии в себе, а потом пойти перекусить, или же позволить искусству быть тем, что оно есть — дистанцией, жизнью в смерти, а не наоборот?

На мой сугубо личный взгляд, смотреть «Блокадный дневник» ради свидетельских показаний, ради исторической правды, ради жуткого, но обязательного знания, бессмысленно. Этот фильм, состоящий из множества достоверных фактов, — вымысел, и в этом не менее благородном качестве заключается его цельность и жизнеспособность. Художественный вымысел несет нам знание принципиально иного рода, открывает не истины катастрофы, а многообразие истинных и ложных путей, их перепутанность в рисунке жизни, в осажденном городе, в замученном теле и покидающей его душе. Фильм Зайцева и есть такой путевой дневник мытарств между детским и людоедским, на крестном пути персонажа от себя маленькой к богу-отцу и непременно — обратно. Хрупкий, с падающими бессильными окончаниями голос автора за кадром, конечно, не голос очевидца: это звучит рассказчик, сказочник, напуганный не меньше нашего современник, живущий в необязательном мире слабых тональностей.

Режиссер Андрей Зайцев с первых короткометражек проявляет такой особенный дар, что все у него будто из детства, словно никуда оно не уходит, и через призму детской наивности можно сверять самые тягостные обстоятельства, даже катастрофу. Одна из главных катастроф ХХ века наряду с ГУЛАГом, Холокостом и Хиросимой, ленинградская блокада оставалась обойденной художественным нарративом. Чтобы собрать его в «Блокадном дневнике», Зайцев привлекает неравнозначные и неравноценные материалы. 

Это компромиссная, как молитва цветам, и потому вполне сказочная автобиографическая повесть Ольги Берггольц «Дневные звезды», куда автор, страдающая запоями, сбегала из по-своему страшных для нее мирных лет. Это образ ее отца, обрусевшего немца, доктора, подобно крестному Дроссельмейеру, умевшего чинить испорченное, включая время. Именно эту способность играет в «Блокадном дневнике» чудный Сергей Дрейден.

Это грандиозные виды сверху по-новому умышленного, заиндевевшего города-призрака, красотой сравнимые с графикой бумажных архитекторов в их лучшие годы и листами Пиранези из соответствующего кабинета гравюр в Эрмитаже. Свидетельства из «Блокадной книги» Гранина и Адамовича розданы безымянным персонажам и рассеяны по ледяной игрушечной пустоши фантастического зомбиленда. Это тотальная инсталляция, где безумец жует кожаную перчатку пальцами наружу, как в видео Мэтью Барни.

Режиссер не лезет на документальный рожон, но делает единственно верный шаг: уходит на сверхмедленной тяге от реализма в гиперпространство воображаемого, в белую пластику совриска, в черную магию жанра, порой создающих странный эффект изображения в негативе. Хотя лица персонажей черны не по волшебству, а от коптящих горелок. 

Что касается не вымысла, а правды, то она в том, что фильм хронометражем в 110 минут начинается только в последние 35, в тот момент, когда происходит настоящая встреча — не ходячих мертвецов, а людей. Встреча с другим, с Богом, с отцом, с другом, с детством, с настоящим, с будущим, с миром, с собой — что за сказочный сюжет!