Ей это нужно позарез: «Малкольм и Мари» — ода «сложному человеку»

«Вы думаете, это меня заперли с вами? Это вас заперли со мной»,

— сообщает сокамерникам Роршах в «Хранителях», прежде чем поставить тюрьму на уши. Такую же удаль ощущает режиссер Сэм Левинсон — шоураннер «Эйфории» и сын живого классика Барри Левинсона, — который за пару недель карантина снял черно-белую разговорную драму в модном калифорнийском доме Caterpillar House. Заперт он, как водится, с самим собой, но об этом позже.

Режиссер Малкольм (Джон Дэвид Вашингтон) возвращается навеселе с премьеры дебютного фильма — истории наркозависимой афроамериканки. Зал в раздрае, критики не могут подобрать слов, душа просит петь и танцевать — что он и делает, запрыгивая время от времени на разные дорогостоящие предметы стильного интерьера. Его девушка Мари (Зендея) не спешит присоединяться: вместе с роскошным платьем она этим вечером надела и гримасу недовольства. Буйство партнера и жар готовящихся макарон с сыром только подогреют назревающий скандал.

Не будем заставлять хвост вилять собакой: Малкольм не поблагодарил Мари в премьерной речи, где поместились все гафферы и грузчики, а она — читавшая 200 версий сценария и частично подарившая фильму свою историю — оказалась за бортом. Вокруг этого факта с разной степенью безжалостности к себе и окружающим Мари и Малкольм будут кружиться полтора часа, паря как бабочки и жаля как осы.

На нервную зернистую пленку их оскорбленный пляс фиксирует венгерский оператор Марцель Рев — давний соратник Левинсона, перебежавший к нему от земляка Корнела Мундруцо («Белый Бог» и «Спутник Юпитера»). Камера мечется в такт перебранке: то тигром проплывая вдоль окна, то барабанной дробью чередуя портреты, то замирая в идеальной геометрии коридора, чтобы насладиться красотой затянутых в гламурные наряды спорщиков. Музыка льется, подсказывая настроения и слова, а главное — кассаветиевский нерв, который тот ловил на злых улицах Нью-Йорка полвека назад, а не тянул в дорогущих апартаментах, пользуясь возможностями локдауна.

Так в чем же спор? К чему эти лица и тени, женщины не в себе и прочие потоки любви? Левинсон танцует от биографического эпизода: забыл поблагодарить жену-продюсерку на премьере «Нации убийц» (2018). Фильм, к слову, разгромила «белая женщина из Los Angeles Times», на которую обрушивается и Малкольм за неправильную похвалу.

Как результат — эффектный спор в одной голове. Привилегированный афроамериканец Малкольм выступает за меритократию, требует от критиков оценивать технику и эмоциональный накал фильма, а не его «проблематику», ратует за то, что раса и гендер не определяет режиссера, попутно списывая поведение Мари на ментальные проблемы и расщепляя хорошо продуманным монологом «белозадых критиков» и одну «белую из Times» в особенности. Малкольм — и тут больше Сэма Левинсона, чем тот иронично думает, — мечтает быть режиссером-хамелеоном, как Уильям Уайлер, снимавший одной рукой «Римские каникулы» (1953), а другой — пеплум «Бен-Гур» (1959). В планах новоявленного гения — «политический фильм» про Анджелу Дэвис.

Левинсон тоже работает в разных направлениях: от феминистского слэшера «Нация убийц» — к квир-пиру «Эйфории», от сериальной зумер-дискотеки — до глянцевой версии новоголливудских сюжетов и ракурсов с актерами-афроамериканцами и расовой темы, данной пунктиром. Именно такой антураж он выбрал для того, чтобы высмеять критику с позиции социальных язв — не только застрявшую в легко представимых штампах, но и являющуюся частью той системы, которую критикует.

«Таковы правила в стране шлюх»,

— замечает Мари, объясняя Малкольму, почему про его фильм написали то, что написали. И это не первый программный монолог за вечер. Пара не ссорится — они как будто пишут манифесты в «Новую газету» (ну или Los Angeles Times), постоянно друг другая опровергая и собирая факты в таких комбинациях, чтобы не только побольнее уколоть, но и высказаться «обо всем».

Несмотря на органику Вашингтона и Зендеи, шум пленки и мастерство Рева, «Малкольм и Мари» как будто больше подходят для коллекционирования панчлайнов, чем просмотра или тем более «диалога». Этому, если не распыляться на все упомянутые темы, и посвящен фильм. Черно-белому миру, где точки зрения сталкиваются, разлетаются фейерверком и оставляют статус-кво.

«Эмоциональный террорист» Малкольм — тезка одного из лидеров движения за права афроамериканцев, — продолжит носиться с уязвленным эго и идеей искусства без интерпретации (неленивые вспоминают Зонтаг). Недаром Левинсон вытащил из нолановского кубика-рубика Вашингтона, где тот играл человека без свойств, борющегося с отменой будущего. Рыцарь, убивший дракона, сам становится драконом.

Ничего не меняется для расстроенной Мари, чья роль — голос болезненного опыта и аутентичности, апгрейд роли Зендеи в «Эйфории». Человека, который любя скажет, что поезд свернул не туда, что снимать героиню топлесс было необязательно, как и делать некоторые сцены натуралистичными, упиваясь ими. На что Малкольм кивнет: да, женщина сняла бы иначе, фильм вообще можно снять миллионом разных способов (Ларс фон Триер доказал это в «Пяти препятствиях»). И добавит, что нагота — это правда: ведь и Мари ходит по коттеджу в одних трусиках и просвечивающей маечке.

В общем, ратует за «сложного человека», который готов бродить по склону как вообразивший себя Христом герой дрейеровского «Слова» (1955), лишь бы не извиняться по-человечески. Мари ужалит и так, и эдак — и простит. Они привыкли делать друг другу больно. Пускай не так изобретательно, как герои слоубернера «Черный медведь» (2020), где отношения режиссера и актрисы, жены и мужа разыгрывались как бы в двух пересекающихся фильмах — с возгорающимися ссорами, разнящимися визуальными решениями и неожиданными концовками.

У «Малкольма и Мари» финала быть не может, сколько бы Левинсон ни поднимал тем, демонстрируя условные «за» и «против». Возможно, победит любовь. Возможно, грызня будет длиться вечно. Хочется верить, что все это метаирония, окрашенная в отстраняющий монохром и рассказывающая о героях уже не в поисках автора, но сложной идентичности. Кто мы? Куда мы идем? Не все ли равно, что напишут в Los Angeles Times?