Сериал «Дивный новый мир» защищает право на короткую несчастную жизнь — каждого из нас

Экранизацию самого известного романа Олдоса Хаксли ждали долго от визионеровРечь о планах Ридли Скотта экранизировать «О дивный новый мир» — прим. ред., а получили, как водится, от платформы. Впрочем, создатели сериала во главе с шоураннером Дэвидом Уинером («Бойтесь ходячих мертвецов») честно признаются в титрах, что лишь основывались на романе. Оно и понятно: антиутопии устаревают быстро, сатира — еще быстрее. Тем не менее, в адаптации оказалось больше Хаксли, чем кажется на первый взгляд (а вот за что авторы могли не держаться, так это за оригинальные каламбурные имена, отражающие презрение писателя к марксизму, фрейдизму и капитализму).

Бернард Маркс (Гарри Ллойд), альфа-плюсовик с синдромом самозванца, работает в Бюро Стабильности Нового Лондона: оценивает эмоциональные травмы отдельных подчиненных (и общества в целом) и выкатывает им соответствующую дозу антидепрессантов («Сомы грамм — и нету драм»). Впрочем, в XXV веке все и без него уже крепко сидят на таблетках. Искусственный интеллект Индра, которой управители во главе с Мустафой Монд (Нина Сосанья) доверили устройство нового мира, сообразила, что страшнее всего для человека — быть брошенным. Потому запретила уединение, семью и моногамию, чем и обеспечила долгую счастливую жизнь всем слоям общества от топ-менеджеров альф до рабочих эпсилонов. Никто не один, и каждый желает быть тем, кем он является. Бесполезные грехи вроде убийства или воровства благополучно изжили зомбирующим воспитанием, потребительские пороки с анестезирующим эффектом реабилитировали сразу в виде принудительных, а против уныния производят сому.

Разумеется, любая антиутопия — не о будущем, а о настоящем, доведенном до предела. От пародийной индустриальной эры Форда/Фрейда Олдоса Хаксли остался разве что конвейер по производству эмбрионов, на котором вполсилы трудится симпатичная бета-плюсовичка Ленина Краун (Джессика Браун Финдли — младшая из сестер «Аббатства Даунтон»). Новых людей уже не отваживают от книг электрошоком (сами отучились, как известно), бодрийяровское общество потребления с одноразовым всем, очевидно, исчерпало комический потенциал на «Бразилии» (1984) Терри Гиллиама и тут сводится к потреблению коллективного тела в виде ежедневных оргий — ход выразительный, пусть и лишенный в сериале разнообразия (хотя, казалось бы). Магазины тоже упразднены: ретрофутуристские костюмы к вечеринкам распечатываются за кадром на 3d-принтере.

Зато тема тотальности соцсетей доведена до абсолюта, неразличимости с самим человеком (даром что режиссер первых двух серий Оуэн Харрис снимал «Черное зеркало»). Нью-лондонцы обязаны носить линзу, которая работает и как дополненная реальность, и как Большой брат: постоянно снимающий киноглаз стримит беспрестанно, чтобы и себя показать, и других посмотреть (да и Индре так спокойнее). Все герои — вечные 30-летние кидалты, которым выбраться из инфантилизма мешает не только специфическое воспитание, но и нарциссизм, который в новом мире не встречает препятствий и вообще стал обязаловкой. Самолюбование и отчуждение от прошлого, преувеличение собственных достижений и презрение к резервациям (да что там — нижестоящим уровням) внушаются с детства так упорно, что не должно сбоить, но не тут-то было.

Человек и в постпостиндустриальном Новом Лондоне то и дело лажает: устает от круглосуточного онлайна и потребления — как будто так трудно быть счастливым! Пока Бернард мучается от того, что его не уважают в инкубатории, Ленина закидывается сомой, чтобы заглушить боль и сомнения: чуть не влюбилась в альфу — Бернард вовремя вмешался и вернул оступившуюся в коллектив. С горя (и чтобы отвести подозрения Индры в моногамии) она соглашается поехать с Бернардом на выходные в резервацию — реалистичную реконструкцию прошлого, где в качестве актеров заняты настоящие дикари. Там, следуя оригиналу, герои знакомятся с Джоном (Хан Соло последнего спин-оффа Олден Эренрайк) и его матерью, некогда бетой Линдой, которых увозят с собой в Новый Лондон.

Линда погибает намного героичнее и намного раньше, чем в романе (вдвойне обидно — ее играет Деми Мур), впрочем, успевая сказать Джону напоследок «Не называй меня мама» — а ведь они еще не ступили на землю, где это слово табуировано. Джону еще в резервации досталось худшее от обоих миров: он и на выжженной земле умудрился найти симулякр — работал реквизитором на реконструкции дикой жизни, где даже занятые в постановке дикари утратили смысл разыгрываемой ими свадьбы. Единственная отрада Джона — допотопный mp3-плеер с хитами 90-х — последнего десятилетия без соцсетей, стримингов и необходимостью быть онлайн 24/7, чтобы тебя не заподозрили в депрессии.

«Реальность сложнее. Опасней всего в этой жизни быть романтиком»,

— говорил барахольщик Джону, копируя ему на флешку Ника Кейва, Cat Power и альбом никому не известной группы (The Bands, Radiohead). В традиционном и даже современном мире человека еще связывают невидимые нити иррационального: кого-то любить, привыкать к вещам, использовать воображение. Таков и дикарь Джон среди людей, сведенных к рефлексам: поначалу радуется доступным удовольствиям, но быстро начинает тосковать. Однако Джон романтик осторожный, да и любовный треугольник, которому отведена добрая половина эпизодов, то и дело рассыпается: ведь двум из его участников с детства внушали, что моногамия — жуткий грех и солипсизм.

Слабость конфликта как будто чувствует и сам Джон — пусть он вырос уже не на Шекспире, но все же на фольклоре и фолке, так что понимает, что Новый Лондон — это мир, лишенный драмы, анестезированный сомой. 

У Хаксли Джон требовал от Мустафы права на Бога, поэзию, опасность, свободу, добро и грех — одним словом, на несчастье (в пакете с ним шли права на болезни и страх перед завтрашним днем); в сериале Джон до Мустафы даже не добрался, добиваясь своего, вопреки усмешкам Хаксли, с низов. С эпсилонов и началась праведная борьба за право выражать другие эмоции, помимо радости. Грустный смайлик — все, что оставил после себя единственный покончивший с собой житель Нового Лондона. Грустный смайл рисует на запотевшем стекле первый усомнившийся Эпсилон (Джозеф Морган — он же один из управителей, который наделал из себя клонов).

Право на старение, сомнение и одиночество есть только у Мустафы Монд — за ее неравной борьбой с самыми человеческими недугами и самой бесчеловечной машиной интереснее всего следить. О ней авторы вспоминают, лишь когда наступает черед Монд ходить в го — единственной игре, в которую до недавнего времени человек играл лучше компьютера, но Индра не оставляет Мустафе шанса и тут. Жителями Нового Лондона Индра управляет тоже, скорее, как фишками го, а не, скажем, шахматами. Ведь в го важно удерживать пространство так, чтобы можно было проявиться в любой точке. Лишенные внутренних свойств, наделенные только положениями альфы, беты и эпсилоны с вшитыми видео-регистраторами исполняют эту роль идеально… Пока не задумываются о праве на плохое настроение или танец.

Увы, сериал, как и его первоисточник (да и практически любая антиутопия), занят больше разоблачением, а не формой, идеологическим, а не эстетическим.

«В натуральном виде счастье всегда выглядит убого рядом с цветастыми прикрасами несчастья»,

— признавали даже герои романа. И если уж Джону быстро наскучивают наркотические рейв-оргии, то что говорить о зрителях? Сериал отличает удивительная сдержанность художественных средств, а ведь половина серий срежиссирована операторами: Эллен Керас снимала в том числе «Вечное сияние чистого разума» (2004), Андрий Парекх — «Хранителей» (2019) и «Наследников» (2013).

Порой даже кажется, что текст Хаксли кинематографичнее экранизации: ведь завороженность писателя седьмым искусством отражалась не только в изобретательных, пусть и сатирических киноаттракционах — ощущалках, которые посещали его лондонцы. Больше в «Контрапункте» (1928), но все же и в нескольких главах «Дивного нового мира» писатель выстраивал текст по принципу монтажа, где каждый последующий эпизод отвечал на предыдущий — спорил или иронизировал, но всегда напоминал, что жизнь — неструктурированный поток, а время и причинно-следственные связи не равны друг другу. И хотя с монтажом авторы обошлись тоже довольно конвенционально, сам принцип работы сериала позволил вернуть этот прием полифонии, разбитости мира, где каждый герой (да что там — предмет) существует в соответствии с собственной логикой, где судьбы не обязательно пересекаются, а линии то и дело обрываются на полуслове, чтобы вернуться через сезон. Потому даже с виду гомогенный, идеально собранный искусственным интеллектом мир оказывает расщепленным, а значит — не таким безнадежным. Тем ироничнее, что антиутопия, направленная на то, чтобы пробудить современного человека, спустя 90 лет обрела вторую жизнь в форме универсального седативного практически без побочных эффектов, но с сильным эффектом привыкания. Им давно уже стали сериалы, уж точно в 2020-м.