Александр Миндадзе. Киноповесть «Они улетели» (сценарий к фильму «Отрыв»)

1

Им ничего не говорят.

— Мы не знаем! Подтверждаем факт, да! Крушение! А причины неизвестны... И все может быть, все! Техническая неисправность... Или ошибка экипажа. Или и то, и другое сразу! Еще некачественное топливо... Да молния ударила! Птица!

— Вы нам одно только... есть там кто живой, нет?

— Полной информации не имеем. Дайте время.

— Никого, значит!

— Спасательные работы идут.

Родственники не верят, молчат тяжело. Шумит городская площадь.

Сотрудник авиакомпании клянется:

— Мы ничего не скрываем. Сами не знаем. Мы — авиакомпания. Сами. Лайнер как с иголочки, после капремонта... Опытный экипаж. У командира семнадцать тысяч часов налета! Как такое могло, почему?

Он один против всех держит удар. Другие сотрудники, выйдя из гостиницы следом, остаются в сторонке.

— Простите нас. Примите соболезнования. А правду скажут черные ящики, когда расшифруем.

Доносится:

— Что — черные самолет грохнули?

— И это. Да. Приходит в голову. Вы понимаете, и мы понимаем.

Машины все подкатывают к гостинице, одна, вторая. Толпа на ступенях растет. И молодой сотрудник решает высвободиться из плена.

— Проходите в вестибюль. Ключи у портье. Располагайтесь. Расходы за счет компании. Завтра предстоит опознание. Только вы это можете. Тяжелый день, да.

Они расступаются неожиданно легко и идут в вестибюль, как он велел. Друг за дружкой, послушно. Сотрудник успокоился, кивает коллегам у входа.

Напоследок его спрашивают:

— Это далеко, где... самолет?

— Да за рекой тут.

— Как же нам туда?

— Никак. До приезда комиссии по расследованию.

— Долго они.

Он объясняет:

— Ну, приказом назначат пока, соберут. Еще дорога. Ждем с минуты на минуту.

Но, успокоившись, вдруг на полуслове всхлипывает. И слеза сама помимо воли проливается. Вместо родственников плачет, получается.

И сразу меняется все. Крики, стоны, искаженные лица... Скорбь с яростью вперемешку. Бросаются к нему, очки сбивают. Одни причем повалить пытаются, другие, наоборот, нападавших оттаскивают, а его поднимают, отряхивают... Не ведают уже, что творят. Но клич спасительный раздается:

— Вот они! Приехали! Комиссия!

Это к ступеням автобус причалил. И все навстречу устремляются.

— Явились не запылились! Вылезай!

— Не торопятся господа! С самого начала мутят чего-то!

— Концы в воду не получится, сразу говорим! Наизнанку вывернем!

Обступили автобус, а оттуда никто не выходит.

— Эй, вы чего там?

Но вместо комиссии туристы прибыли. Буровики, а может, шахтеры, отпускники.

— Привет с Таймыра!

Из автобуса вываливаются, очень веселые. В шортах, богатыри все как на подбор. На ногах нетвердо держась, они всех подряд родственников обнимают от избытка чувств, кто под руку попадается. Всех тискают, ласкают спьяну и в гостиницу за собой тащат, сами не зная, кого.

2

Но один, лет сорока, от ласки богатырской увернулся. И еще там другой такой же был, тоже, видно, себе на уме... И он первого у машины настигает.

— Друг, куда? Оцеплено там все.

— И чего?

— И не прорвешься, чего. В объезд только.

— Как?

— На проселок с бетонки.

Сговорились, не сговариваясь. В машину ныряют.

— Покажу, друг. Отдыхал в этих местах, было дело.

Разворачиваются в толпе. Родственники с туристами идут и идут.

— Было дело, с ней тут медовый месяц, понимаешь, друг?

— Да.

— С ней, с ней!

— Понятно.

— Там людей вроде «скорые» по больницам, ты слышал, нет?

— Вроде.

— Значит, живые есть?

— Да.

— Надеемся, значит, да?

— Молчи.

Этот, который подсел, разговорчивым оказался. Шепчет, как молится:

— Жми, друг, жми!

Но тут еще человек следом увязался, пока маневрировали. Чуть не на всю площадь окликает:

— Куда, хлопцы? И не думайте! С вами я!

И через мгновенье он к ним уже в машину запрыгивает. Крепкий старик, проворный. И опять громко:

— Я ж летчик сам, вы чего? Лучше всякой комиссии! Поехали!

— По-тихому, что ли, не можешь, батя?

Старик кричит:

— Простите мне, ребятки, я контужен, я говорить не умею, а только изъясняюсь! А вот бывает такое, что старший сын у меня в истребителе в Афгане сгорел, а младший штурманом летел в самолете этом, бывает?

Мало, сам увязался, так еще остальных за собой потянул. Услышав, все тоже к машинам бросаются, полтолпы. Отъезжают целой кавалькадой.

3

Спускаются с бетонки.

— Дальше пикет у них. А мы сюда, так вот. Давай. И гаси, что ж ты с фарами, друг? Всё, теперь пошел!

Затряслись по проселку. Поводырь командует:

— Свет за лесом видишь, прожектора? Там, значит, туда! Давай! —

Отвлекся от дороги: — Одна с десяти тысяч падала, и хоть бы ей что, интервью по телевизору, это как? А еще когда самолет на куски, а в хвосте все живые, весь третий салон, вот такой случай! — Но тут же сам себя обрывает, чуть не подпрыгивает: — Стой, куда! Да стой, говорю, ослеп! Всё, приехали!

Из-за поворота навстречу грузовики выкатываются. Солдаты из-под тентов прыгают. Смех в полутьме, голоса, вспыхивают огоньки сигарет.

— Пригнали! Успели!

Вылезают из машины и идут, делать нечего. И люди, которые следом прибыли, тоже идут, транспорт свой побросав. И здесь не отстали.

Скрытно хотели, крадучись, под носом у солдат, но голос громовой раздается:

— Слева обходи, бегом, марш!

Старик, конечно, кто ж еще. Ну, не может говорить иначе. И не говорить не может.

— Батя, тихо!

— Бегом, сказал, пока перекур у них!

Получилось, солдатам скомандовал. И заканчивается перекур, смех смолкает. К ним цепью бегут наперерез.

И они бегут, те, кто приехал. В чащу рвут напролом. Сучья во мраке трещат. А потом вдруг лица родственников светлеть начинают, из тьмы выплывая. К речке они выскочили, с другого берега прожектора бьют, в воде отражаясь. И совсем ясно делается, как днем.

Без остановки в воду идут, пробираются, захлебываясь, где вброд, где вплавь. И, берега достигнув, оказываются на месте крушения самолета.

Явились, откуда их не ждали, своими глазами видят. Обгоревшую гору обломков в поле. И ничего не видят.

Краны растаскивают, трактора сгребают. Фигурки в оранжевых фуфайках копошатся в черноте.

Один такой, в фуфайке, слов не выбирает, ни к чему:

— Вертикальное падение. Штопор, кранты. Целехонький в землю вмазался. Взрыв, пожар.

— А живые?

В фуфайке молчит, только смотрит, от света жмурясь.

Лица родственников мокрые после купания.

4

Возвращаются к машине вдвоем.

— А дед? — вспоминает водитель.

— Не знаю.

Моторы урчат вокруг, транспорт разъезжается.

— Может, с ними он?

— Нет, я смотрел, не было.

Остались одни на проселке ждать, светает уже.

— Сначала вещи назвать, в чем одеты были, — говорит пассажир, — и тогда они тела предъявят. Вот только в чем она была, дай бог памяти? — Он обходит машину. — А это хорошо, друг, что у тебя тачка такая.

— Какая?

— Ну, большая. Пикап. Я к тому, что и мой гроб, может, прихватишь. Далеко ты, куда?

— В Таганрог.

— По пути, удачно. Мне в Каменск, от трассы совсем ничего. Если, конечно, не возражаешь?

— Нет.

— Если уж мы с самого начала повязались.

— Да.

— И про такое спокойно говорим.

— Ты последний раз его когда видел? — спрашивает водитель.

— Кого?

— Деда.

— В реке.

— А потом?

— Нет.

— Поехали, — решает водитель.

Но пассажир в машину не садится, идет вдруг без дороги. Водитель не уговаривает, поехал сам. Путник оборачивается, ему подмигивает.

— А жалко деда, да?

5

Наутро авиакомпания вместо очкарика выставляет другого сотрудника, предусмотрительно поменяв его пол. Молодая женщина в униформе впархивает в гостиничный вестибюль и элегантно приземляется на краешке кресла.

Сразу ей вопрос:

— Комиссия где?

— Понятия не имею.

— А кто ж тогда?

— Ну, комиссия, наверное, кто же?

Разговор пошел совсем другой. При этом женщина мило улыбается.

— У них свое отдельное ведомство. Называется межгосударственный авиационный комитет, еле выговорила!

— Называется бардак!

— А я скажу, это вы рано приехали.

— Вот как.

— Самотеком, сколько тут вас? — Она обводит взглядом вестибюль. — Тридцать человек? Но все-таки порядок существует, сроки... Это ведь тоже все не вынь да положь, вы как думаете? Тем более, пока один туман сплошной!

— И когда ж рассеется туман?

— Вот тогда мы соберемся организованно и без горячки обсудим все вопросы, в том числе компенсаций.

И это еще не все, что милая женщина сказала:

— Вообще, самое лучшее вам прямо сейчас разъехаться.

— Это куда же?

— По домам, конечно.

— Так. Интересное дело.

— Ну а чего сердце зря рвать, если ничего не ясно? Поезжайте.

В стороне на бильярдных столах игра идет, грохочут шары.

— А опознание?

Она спрашивает:

— Вы были там ночью?

— И что?

— Выводы какие-то сделали, наверное.

— Какие?

— Ну, что нечего опознавать?

— Как так?

— Вы же сами видели.

Шар прилетает с бильярда, в тишине перекатывается по полу у родственников между ног. Они становятся жалкими, беспомощными.

— Подождите, это что же... ни живых ни мертвых?

— На данный момент вот так.

— А дальше?

— Идентификация по анализам ДНК. Лаборатория в Ростове.

— И установят?

— Обязательно.

— А похороны как же?

— Не скоро, боюсь.

— Но будут? А как, по отдельности или могила братская? Нет, этого не может быть, не может! Так не бывает!

Опять тишина. Слов уже нет. Женщина сидит со своей пришитой улыбкой и тоже молчит, выдерживая взгляды родственников.

— Ну делайте со мной, что хотите! — вдруг вскрикивает она двусмысленно и сама смущается.

И, нагнувшись, пытается поднять из-под кресла шар. Но он от нее откатывается, и она, на себя сердясь, изгибается эротически и еще больше смущается.

С шаром она отскакивает от родственников, а они остаются в креслах, парализованные.

6

И опять двое эти сходятся, которые от всех держатся особняком, в сторонке хитрой своей. Но уже открыто они, не таясь, потому что всего их двое в гостинице и осталось, другие родственники все уехали.

Вечером водитель на бильярде стучит и думает: он вообще один, с кием среди туристов затерялся. И недоволен, когда, обернувшись, вдруг за спиной пассажира видит.

— А ты здесь чего?

Тот плечами пожимает.

— А чего и ты, то же самое.

На столе самая кульминация, нервничает партнер. И водитель заново начинает целиться.

Пассажир говорит:

— Друг, я от тебя никуда, потому что ты все правильно делаешь, вот поэтому.

Опять с прицела сбил. Водитель сильнее еще над столом пригибается.

И заколачивает все-таки.

— Вот именно, — кивает пассажир.

Партнер без охоты в карман лезет расплачиваться. Но водитель его щадит.

— Нет.

— Нет? А как же мы?

— Мы по сотке.

— Принято. В баре? В номере у меня?

— В номере.

Проигравший рад, что легко отделался.

— За мной без промедления!

И, подхватив водителя под руку, тащит по коридору. Люди, которые вокруг бильярда зрителями стояли, тоже идут, одна, видно, компания. И пассажир, конечно, за всеми следом.

7

В двухкомнатном люксе, где обитает компания, повсюду чертежи разложены, схемы, компьютеры мерцают. Вслед за хозяевами девушка появляется, без слов на стол бумаги кладет и так же молча уходит.

— Это вы чего тут? — не ожидал пассажир.

— Так, кумекаем.

— Видно.

— И от людей прячемся, — смеются хозяева.

— Чего это?

— Инструкция.

Разлили обещанное, выпивают. Хозяева еще веселеют.

— Но люди уехали, и теперь можно. Даже немножко вздрогнуть на радостях.

Пассажир не понимает.

— А что за люди-то, кто?

— Не важно, люди.

— Ну кто, кто?

Партнеру надоело. Видно, он среди них начальник.

— Ребята, авиакатастрофа тяжелая, мы расследуем. И вы давайте идите все.

Но гости не уходят. Пассажир кричит:

— Так вы комиссия? Вы здесь?

Хозяева плечами пожимают.

— С самого начала, а как же.

Партнер тоже понял, смотрит на водителя.

— А вы, значит, застукали нас! Два борта в угол! Ловко!

Тот спрашивает:

— Пламя из турбин, это что?

— Помпаж это, забудь. При штопоре двигатели горючим захлебываются, все дела. Не тот огонь, ты понял? А вам чего втирали? Про теракт, конечно?

— Намеком, — подтверждает пассажир.

Эксперты головами качают.

— А еще чего они вам, бездельники эти? Про экипаж, не иначе? Который опытный, лучший самый? Как свалятся, всегда почему-то лучшие!

И сразу на лицах траурное выражение, смешков никаких, все изменилось. И уже гостей посадить куда, не знают.

— Ребята, вы располагайтесь, что ж все на ногах-то? И давайте мы, не чокаясь, это надо!

И выпили опять, молчат. Девушка с бумагами мелькнула снова, ушла.

— Еще вопросы давайте. Пожалуйста. Слушаем.

— Вы ласковые чего такие? — удивляется пассажир.

— Ну, понимаем, как вы думаете?

— А не мутите?

— Ребята, вы спрашивайте, если хотите.

— Да мы не знаем чего, — бормочет пассажир. — Вообще чего делать не знаем. Вот я и он.

Но у спутника его вопрос был:

— Ящики нашли?

— Да ни хрена.

— Понятно.

Бывший партнер усмехается:

— Что понятно? Темно, как у негра, вот без преувеличения! Батальон третьи сутки без толку корячится, все излазили!

Вмешивается сотрудник:

— Петр Сергеевич, там этот Семенцов в списках, обратили внимание?

— Это какой?

— Ну, тот самый.

Начальник озадачен.

— И чего? И порулил, думаешь?

— А был рейс, чтоб не порулил? И к пилотам в кабину не залез, свинья пьяная? Мог, мог!

— Семенцов кто? — реагирует пассажир.

Начальник отвечает неохотно, видно, недоволен, что разговор отклонился:

— Ну кто. Владелец заводов, газет, пароходов, конечно. И большой порулить любитель, земля ему пухом. Видите, мы уж за все цепляемся, за любое! — Помолчав, с болью даже говорит: — И вы цепляйтесь. Что ж вам теперь, ребята? Хоть за что, не важно. Одно спасение.

— Да понимаем.

— Хоть ящики эти ищите, не знаю. Давайте.

— Думаете, ящики?

— Ну, разброс-то! Никаких солдат не хватит. Горка там, может, за ней даже приземлились, чем черт не шутит.

— Загоруйко.

— Что?

— Кто. Я Загоруйко, фамилия, — сообщает пассажир.

Хозяева кивают дружно.

— Рады познакомиться.

— Так мы чего... Мы пойдем, как, чего делать?

Встали следом, не поленились и до дверей провожают.

— Вы еще заходите. Вдруг что прояснится. Завтра.

— Можно?

— Да милости просим. Конечно. Ждем.

Гости растроганы, чуть до объятий не доходит.

— Мы одно теперь... знать должны, понимаете?

— Ребята, какой разговор, вы чего? Вы держитесь, главное.

В коридор выходят, у пассажира слезы на глазах.

— Людей встретили!

8

И даже в поле чистом все не так поворачивается, опять непредвиденно. Потому что, оказалось, не одни они тут такие, кто с утра пораньше под дождем рыщет. Еще люди, согнувшись, в тумане ходят, много их. Мужчины, женщины с детишками, семейства целые. Выискивают в траве, что с неба им просыпалось. И пацан шустрый уже с трофеем к матери мчится, сумочку дамскую к груди прижав.

И крик:

— Мародеры, суки! На месте!

Выбегают из-за горки солдаты с милицией вперемешку. И сразу с места все срываются, кто в поле был. В лес ускользают от облавы, не впервой, видно.

А что по пути двоих чуть не затоптали, не заметили даже. Как конницей, толпой прошлись, пассажир с земли встает, в грязи весь, за ногу держится.

И теперь к ним солдаты бегут, сатанея с каждым шагом. А двое стоят посреди поля, как стояли, ждут.

И вот лейтенант в ярости подскакивает, порвет сейчас. Но будто поперхнулся, их увидев. В горле вдруг все застряло, что выкрикнуть хотел. Смотрит и в лице сам меняется. И скорей бочком мимо проходит, отвернувшись. К лесу дальше побежал, подчиненных за собой увлекая.

Пассажир ногу все ощупывает.

— Эх, ящички!

— В гостиницу? — спрашивает водитель.

— Куда ж хромому теперь! — кривится пассажир.

И за плечо спутника схватился, чтоб идти.

9

В грязи, как были, в люкс без ответа стучат и входят, дверь открыта. И глазам не верят опять, потому что ни компьютеров, ни схем с чертежами на столах, всё наоборот. И хозяев, главное, тоже нет, как испарились. Вдруг пустота.

И снова девушка следом появляется, как тогда, но теперь не бумаги с важным видом приносит, а хлам всякий подбирает, что от постояльцев остался.

Их удивить трудно уже, водителя с пассажиром.

— А хозяева где?

— Уехали. Как расшифровали. Еще ночью они.

— Что расшифровали? — Ну, ленту эту из ящиков.

Нет, потрясены они.

— Так ящики... были ящики? Нашли, значит, их?

— И не искали.

— А как же?

— Да у пилотов в кабине и были.

Девушка пепельницы вытряхивает, обрывки бумаг комкает и вопросам не придает значения. Но тишина вдруг мертвая за спиной повисает, и она оборачивается.

И страх у нее на лице, так они смотрят.

— Я... я в этом не понимаю! Я унести-принести! Вот!

Ворохом бумаг от них отгораживаясь, она пятится даже.

Пассажир усмехается.

— Помешали мы им вчера.

Она кивает, готова любое подтвердить:

— Да, да, сильно.

— Недовольны были.

— Очень... они дверь сразу на ключ.

— А нас за горку!

Он подскакивает к девушке, пытаясь выхватить бумаги, ворох разлетается по номеру. Пассажир ловит обрывки, судорожно просматривает, рвет яростно.

— На ленте что, говори, на ленте?

Нет, этого девушка не знает.

— Я и говорю, на ключ они! Меня вообще не подпускали!

И плачет уже, ладошками беспомощно лицо прикрыв.

Водитель подходит к ней.

— Ну что ты, что ты... иди.

Она рыбкой выскальзывает из номера на волю, и пассажир спрашивает:

— Что ж там такое вдруг страшное на ленте, что их среди ночи сдуло? — И на диван плюхается, за голову схватившись. — Не могу больше! Чего это все вообще?

Но смог. Когда, очнувшись, водителя в номере не увидел. И в коридор выскочил, на хромой ноге побежал, смог. Гостиница сверкала, грохотала.

По холлам он, барам, кегельбанам, куда только не заглядывал с лицом отчаянным, людей пугая.

И в ресторан врывается, там праздник тоже, свадьба. Но еще поодаль за столиком спутник его неразлучный сидит, нашел!

10

И спокоен он.

— Опять два борта в угол. В мой.

— И они отыгрались?

— Конечно.

— Мы чего дальше будем?

— По домам.

Пассажир смеется.

— Зачем?

Водитель закусывать продолжает.

— Не знаю.

Пассажир смотрит на него, закричал:

— Знаешь! Знаешь, раз аппетит!

Друг друга слышат еле, музыка гремит. Официант сообщает, с подносом промелькнув:

— Тут траур у нас маленький был, но все тип-топ уже! Наверстывайте!

— Я на самолет опоздал, не сел, — говорит пассажир, — нет, я не опоздал, в аэропорт мы со Светкой вместе, но слово за слово, характеры говно у обоих... и чуть не на трапе разругались в смерть, это в Египет на курорт ехали!

Я в бар сразу и с горя принял, ну, и за ней, конечно, в самолет опять, но там же теперь проверки эти нынешние, то-сё... и вот живой я! — Отвлекся, недоволен: — Ну, чего тебе, чего?

Это паренек в стороне все стоит, к столику не подходит.

Сам к нему пошел. И разговор короткий, возня, под зад пинок... И приносит мобильный телефон.

— «Дядя, купи!» А дядя знает, где мальчик его подобрал! — Опять садится, молчать не может: — Так. Делаем мы чего?

Но теперь официант на стол счет положил, и водитель озабоченно по карманам шарит, купюры выкладывая. Заминка.

Пассажир командует:

— Спрячь.

И сам деньги нетерпеливо на скатерть кидает, пачка вдруг увесистая в руках.

— Друг, спокойно. Я тачку продал, как случилось. Сразу.

— Чего это?

— Вот за тебя расплачиваться. Друг, я не поверю, что Семенцов мою бабу убил!

Водитель забрал все невозмутимо, что выложить успел, еще и пересчитывает.

— Это они нас только с пути сбивали, наоборот!

За соседним столиком вдруг толстяк теперь вскакивает, трубку к уху прижал:

— Лида! — Ревет на весь зал, мечется, посуда на пол летит. — Лида! Лидочка!

А пассажир телефон трофейный в руках крутит, бормочет:

— Да я ему это, я... нажал, не хотел!

И уже к толстяку идет, делать нечего. Тот встал сразу, замерев, слушает, что на ухо ему пассажир. Не убил. Вместе возвращаются, слезы у обоих.

В шортах гость, ляжки черные от загара. Первым делом выливает себе, что на столе в графине осталось.

— Из Египта, елки, вот как был! Встречал! И сюда сразу!

Не в добрый час он к ним, потому что следом метрдотель появляется с охраной:

— За посуду бабки, и отваливайте, быстро!

Пассажир пачкой своей опять манипулирует, за гостя отдуваясь. А тот, выпив, еще и закусывает, хоть бы что, не получается быстро.

Метрдотель совсем разъярился, охране командует:

— Ну-ка, голого этого, с ляжками! Давайте! И пьянь эту тоже! В грязи вываляются! В ресторан они! Совсем, твари, оборзели!

И тащат с толстяком за компанию к выходу их ребята, железными объятиями сковав. Сквозь праздник, пляски до упаду. И в фате невеста вдруг в тесноте с пассажиром рядом, схватила его, повела, от конвоиров оторвав... Ее объятия нежные, а он в лицо кричит невежливо:

— Сейчас поставлю тебя!

Тут уж толпа вся накидывается. Бьют, тащат опять. Из ресторана по коридорам. И в вестибюль без остановки. Не успокоились, пока совсем на улицу не вышвырнули.

Водитель к машине своей спешит. И пассажир за ним скорей, упустить опять боится. А следом толстяк еще ляжками сверкает, трое их ведь теперь.

— Жми, жми! — торопит пассажир, за водителем в машину вскакивая.

Потому что не отстает толстяк, резвый вдруг очень.

— Стой, куда! Стой, с вами я!

Споткнувшись, по ступеням вниз мячиком катится.

— Тридцать три несчастья! — усмехается пассажир.

И ничего толстяку, опять бежит, догоняет... И уже к ним на ходу в салон вламывается, тут как тут.

— Вперед!

Они только переглядываются.

— Еще один на нашу голову!

11

Уселся едва и уже назад зачем-то лезет через сиденье, покоя не знает. Лег в пикапе вместо багажа и лежит без движения, голова одна торчит.

— Ну? И чего? — интересуется водитель.

— Да примерился.

— И как?

— Нормально, — уверяет толстяк. — Для меня самый раз. Сиденье еще откинем. Это в гостинице минус одно место, я к чему.

— Гостиница при чем?

— Ну, по дороге ночевать, как думаете? И, что ли, плати каждый раз?

А путь неблизкий, прикиньте.

Водитель с пассажиром всё переглядываются, интересно им.

— Ты далеко собрался?

— Да куда и вы, туда.

— А мы?

Поднимается, головой о крышу треснувшись, надоело в слова играть.

— Ребятишки, вы дурочку не валяйте... Мы в пути, как самолет взлетел, всё! И уже назад не получится... Командир, тут кукла чего-то у тебя?

— Брось, — говорит водитель.

Тот сильнее все распаляется:

— Что ли, паскуды эти измываться будут, а мы слезки глотать? Нет.

Мы в кулак, трое нас! И до конца! Только тормозни сперва, уссусь.

— Ты смотри там!

Остановились. Лезет сзади опять, машина раскачивается.

— Выйти не могу.

— Ручка есть.

— Сломал.

Теперь к другой двери по сиденью перемещается, пыхтит. И выбрался с грехом пополам.

Тут же и встает у всех на виду на обочине, далеко не уходит. Шипенье мощной струи чуть шум моторов на шоссе не перекрывает.

И не стали человеку мешать, пускай. Водитель отъезжает, толстяк и не заметил.

Пассажир одобрил:

— Балласт скинул на дорожку.

Водитель удивлен:

— Дорожка будет?

— Так едем уже, нет?

— И куда мы?

Пассажир радуется, что сам не балласт:

— Ко мне сначала, по пути. И обмозгуем, чего дальше.

— Да ты знаешь все, смотрю.

— А в голове что у тебя, то же самое.

— Что же?

Пассажир смотрит на спутника.

— Лента.

— Да.

— То, что на ней.

— Поехали, — кивает водитель. — Только я его не потому высадил.

— А почему?

— Ручку, гад, сломал, — вздыхает водитель серьезно.

И смеяться начинают, хохот вдруг. Первый раз за все время забылись.

И крестятся, очнувшись. Дальше едут. Смеркается уже.

12

Дома пассажир перед телевизором на четвереньках. И жена к нему выходит смущенно из руин будто, из обгоревшего фюзеляжа. Это он пульт переключает с канала на видео, с хроники суровой на семейную, от которой сильней еще озноб.

— Друг, мы это... мы утром дела, утром дела давай!

И жажда у него, хоть не воду из горлышка хлещет. Молода, собой хороша. Он залысины всерьез трет, думает, она сейчас прямо из телевизора к нему на коврик спрыгнет.

Жизнь назад мотает, какая была. Кнопки жмет уже без разбора. Крыльев обломки опять, дым, жена... И обернулся, пьяный, удивленно.

— Друг, чего скажу... кто ты, что, не знаю, а ведь никого теперь на свете... ты, друг!

И всё, с миром связь теряет, экран гладит, хочет из телевизора жену достать.

— Иди ко мне, ну, иди! Ах, сучка! Что ж ты, почему? Разве можно так?

Водитель на тахте тут же, одетый. И как заснул хозяин, свалился на коврике плашмя, он, наоборот, встает.

И Светлана в телевизоре голая уже разгуливает, страничка тайная в альбоме семейном сама перевернулась. Прищурившись, она смотрит с экрана на гостя, как он вытаскивает деньги у мужа из пиджака.

Совсем водитель уходит, навсегда. Так и не узнали, кто да что, ни имен, ничего... И не разглядели даже толком друг друга, какая разница?

13

И вдруг в бане он неузнаваемый. Хохочет, веником хлещет. В куче-мале из парилки выкатился и в бассейн падает. А в воде как плавники у него, мужчин топит и женщин лапает, покоя не знает. И он это, водитель.

Имя обнаружилось, кричат ему:

— Витек, караул!

Он из бассейна:

— Чего такое?

— Степаныч сварился!

И водитель в парилку обратно, а там на верхотуре человек стокилограммовый, неживой уже. И как его оттуда стащить, вопрос. Но ничего, выносит тушу играючи даже, откуда только силы взялись.

На кафель кладет и сердца Степанычу массаж, все серьезно. К губам приник, в рот дышит усердно, и тут покойник, рассмеявшись, обнял его и поцелуем долгим отвечает.

Шутки незамысловатые. Оттягиваются. Мужчины неказистые, а женщины с ними красавицы прямо, одна к одной. И водитель в компании этой веселья мотор. На полу со Степанычем рядом от смеха корчится, судороги. Неужели он?

И к столу первым поспел, водочку вовремя по рюмкам, а как же. Все растроганы даже.

— Ай, Витек, золотой!

В доску свой, среди голых голый. А все равно будто стенка разделяет. Потому что в лихорадке какой-то они, друзья его новые. Без конца объятия между собой порывистые, непонятные. Причем каждый обязательно с каждым. И еще слезы почему-то на глазах.

Он спрашивает:

— Вы это чего?

Плечами пожимают.

— Ну, праздник, чего.

— Какой такой, интересно?

— А день рождения у меня! — сообщает Степаныч, рот до ушей.

И тут же еще один голый с рюмкой присоединяется.

— И у меня, двойной у нас, дуплетом!

Водитель целоваться лезет.

— Ух, ты! Андрюха! Степаныч! Поздравляю!

— Да, такие мы! Ух, мы!

Но тут еще барышни галдят, в простыни без охоты запахиваясь.

— И у нас, и у нас!

— Да вы чего? У всех сразу, что ли?

Чокаются, объятия опять.

— Клянемся! Витек, мы в один день все!

— Да?

— Да, родной, да! Мы все в прошлый четверг!

И не слезы уже, в голос барышни рыдают. Междусобойчик непростой, хитрый. И водитель к ним туда нырнул скорей, хохочет только громче.

Потому что не зря, конечно, в компанию затесался. После бани когда одеваются, форма на них, погоны, отличия знаки, в чем все дело. Летчики они, оказывается, голые эти. А барышни нескромные стюардессами обернулись. В костюмчиках строгих привлекательней еще, как с картинки.

И ведь тоже у них вдруг на него виды свои, выясняется. Летчик один летчиком быть раздумал.

— Ты это, — говорит водителю, — ты одежку свою давай, а сам форму, как положено, ну-ка... сейчас с тобой махнемся!

— И чего?

— И пилот второй, правак, по-нашему, понял?

Уговаривать не надо. Сам форму из рук чуть не выдернул, брюки уже натягивает:

— Всегда прав?

— Вот наоборот. Твое дело правое, не мешай левому!

— Командиру?

— Точно так.

Тут он не удержался:

— В четверг особенно?

Переглядываются. Степаныч командует, на погонах лычек больше всех.

— Держать педали нейтрально, а рот на замке!

В ответ он каблуками молодцевато прищелкивает. Всё, правак уже. Бывший оглядел придирчиво, сам в его костюме.

— Витек, елки, как влитой!

И стюардессы смущены даже.

— Ой, правак какой!

Он им подмигивает с обещанием.

— Левак!

Хоть пилот теперь, хоть кто, но пилотом, конечно, лучше:

— Полетели!

14

И на ночь глядя приземляется в квартире малогабаритной, рейс первый.

— Татьяна Петровна, в управление срочно на инструктаж.

— А что такое?

— Ночной чартер. Внеплановый. Почему отключаете мобильную связь, вопрос?

— Чтоб не попасть на внеплановый.

— Не ответ, но поторопитесь.

Женщина эта в халатике нужна, за ней прилетел. А о/ppна капризничает.

— Я опять! Все я да я!

— Это не опять, Татьяна Петровна. Это випы. Два салона.

— И что?

— И вы на борту персонально.

— Да?

— Так точно. Пожелание.

— Чье?

— Ну сами как думаете? Их, конечно. Вы собирайтесь.

— Випов этих?

Убеждать мастер, оказалось. То слова не вытянешь, а тут вдруг в цель все, как обойму расстрелял. Она испугалась даже.

— А что ж они... Почему вдруг они меня? И вот так прямо пожелали?

И ушла. Из-за стенки уже кричит:

— Сейчас я! Всё, бегу!

И он остается с мужчиной наедине. Ведь все это время в комнате мужчина еще в кресле сидел, в телевизор упершись. И ни разу даже не обернулся, не посмотрел, хоть гость старался очень, из кожи лез.

И сейчас не смотрит, когда женщину его уводят. Ножки в каблучках цокают прощально, а он сидит как сидел, неживой, и в ответ пультом щелкает.

15

Стюардесса опять, кто ж еще. Вниз по лестнице бежит, не угнаться. Но встала вдруг, и он на нее в полутьме налетает. И в губы поцелуй ее страстный, вот так!

— А что ж ты в чартер меня, — голос от обиды дрожит, — после такого на курорт надо... в Египет под пальму отлеживаться, эх ты!

— Какого?

— Смерти после.

— Была?

— Да, да!

Он знает.

— В четверг.

Она волнуется.

— Я живая... я случайно живая!

И вдруг сам он в волнении. Приник к ней, оторваться не может.

— Не надо в Египет, — бормочет, — не надо, нет!

А юбка уже сверх роли трещит. И еле вырвалась из лап пилота стюардесса.

Всё, внизу каблучки, парадного дверь хлопает. И он не понимает, что это было. Стоит, в перила вцепившись.

16

А на улице хохота взрыв, когда вышел. Потому что заодно она с ними, конечно. С компанией этой безумной, которая то в смех, то в слезы без остановки, как заведенная.

— Ах, Витек, ты Витек... руки заграбастые!

— Маньяк наш правак!

И ведь она это кричит всех громче:

— Штурвал с жопой перепутал!

У пикапа его стоят и над ним потешаются. И вообще уже непонятно, кто хитрей кого, путаница. Ведь получается, сам у них, как на веревочке.

Степанычу интересно.

— Как прошло?

— Да как по маслу.

— И без мордобоя, смотрю.

— Нет, близко не было.

Удивлен командир.

— А прошлый раз Андрюхе нос сломал. И что, вот прямо так отпустил?

— Ну вообще ноль внимания.

— Что это он?

Она из объятий випов вырывается, тут как тут.

— Да я сама поверила! Приходит человек и на поводке уводит! Он... он такой! Мы в Египет чуть не улетели!

Степаныч командует:

— Экипажу занять места согласно расписанию!

Как ни смешно, а все серьезно очень. Сразу разговоры в сторону, и они в пикап деловито лезут, кто куда, вповалку. Сзади улеглись и лежат тихо. Всё лучше, чем гробы.

И команда новая:

— Взлет!

Всё, помчались.

— Внимание к отрыву!

Водитель отжимает до предела педаль. Сейчас и впрямь от земли оторвутся.

Не видели, как из подъезда мужчина запоздало выскочил и следом бежал, уже не до него было.

17

Улицы ночные, дома. И окна вспыхивают, когда с ветерком они мимо. Сигналят, радости своей не стесняются.

Вот и забор больничный, из дыры человек навстречу в пижаме вылез, повязка на голове. Без слов Степаныч впереди место уступил, сам назад тяжело пробирается, женщины пищат, охают.

И разговор, междусобойчик опять:

— Валера, на высоте не отстегивайся, сколько раз я тебе!

— Был я в ремне, был.

— И башку снесло.

— Так Андрюха крутанул, горизонт раком!

— А если б не крутанул?

Пассажир за голову держится.

— Ох, Степаныч, кружится. Шар земной.

— Спишь?

— Какой.

— А под уколом?

— Хер. Как глаза закрою, вижу.

— А ты не закрывай.

— Лобунца этого, очкарика. На солнце линзы сверкали, до сих пор слепит! А ты закрываешь?

— Пьяный когда, — отзывается Степаныч.

Больной обратил внимание.

— Извиняюсь, а это кто таков?

— Правак новый. Сегодня только в экипаж назначили вместо Андрюхи.

— Да ты чего? Андрюха, правда?

Бывший смеется в куче-мала:

— Правда. А я — он теперь, поменялись. Вот сам не знаю, кто. На бильярде. Два борта в угол.

— Как так?

— Валера, лохов чешу, только так и приклеиваюсь. В баню потом с ними. Ну точно, банный лист!

Степаныч беспокоится:

— Колесо ведет, нет?

Водитель тормозит, наружу выбирается. Небо без звезд, и внизу река шумит, на мосту они.

И не успел колесо ногой пнуть, как его под руки схватили и через перила в темноту бросают. Потому что так серьезно все, что они даже смеются при этом.

18

Тонет и выплывает. По склону из последних сил карабкается. И без дороги идет, шатаясь.

Вдруг огоньки во тьме кромешной. И хохот все громче, хохот родной!

И побежал. Сил после смерти прилив.

— Випы, випы!

Забегаловка у дороги, пикап его стоит, двери распахнуты.

Пилот внутрь врывается, а они ему навстречу с радостью из-за стола вскакивают:

— Ну? Ты понял теперь? Понял?

И не кулаками он в ярости в ответ, а объятия распахивает, наоборот. Свой теперь. Такой же. Понял он.

Кричат:

— Это с девяти ты только метров, с девяти! А мы с девяти тысяч, почувствуй разницу!

И он кричит:

— Так крылья у вас, на крыльях вы!

— И у тебя маленькие такие... крылышки, что, нет? Ангелом ты, Витек!

И ведь, правда, счастлив. Со слезами подряд всех в порыве тискает, душит. Степаныч смущен даже.

— Ладно, хорош... с ума-то не сходи!

И один тут только в компании как на отшибе, к веселью равнодушный, хоть рюмку за рюмкой хлопает. И уже он повязку с головы содрал, вместо лба синяк сплошной.

— Лобунец этот, — сам себе бормочет. — Лобунец Рома мне навстречу, вот как сейчас... Такой же он бортач был, как я, тоже бортинженер!

Нет, грустить не дают.

— Валера, не такой же!

— Не бортач, что ли?

— Он-то бортач, но ты не очкарик, Валера!

Веселье весельем, а расплачиваться надо. Сосредоточились, по карманам шарят, наскребают.

Правак новый бывшему подсказывает:

— В пиджаке!

Тот уж в костюме его привык, про маскарад забыл. И из кармана документы достает, листает удивленно.

— А правда, Витек, смотри!

— В другом, балда.

Ну вот и пачка на столе. Время пришло.

И сначала всё. Радость бурная. И разбег опять, взлет, уши закладывает... И не остановиться уже, с рюмками полетели! — Витек, у нас ведь штопор уже был, всё, — шепчет Степаныч. — Мы свалились, считай. Мы чудом. Не знаю, как. Вот, Витек. Пережить не можем!

19

А посадка неудачная. Куда-то с высоты среди ночи упали, и не разобрать.

В траве лежат недвижно, будто насмерть они, весь экипаж.

Но храп дружный, и он в полутьме среди тел бессонно ползет. И нашел Степаныча, нашел.

— Вставай.

У командира глаза раскрыты, не спит. Закрыть боится. И поднимается сразу, будто ждал.

И как встал, он в лицо его бьет.

— Я с самолета того!

А Степаныч в ответ улыбается, тоже ждал.

— Да понял я, понял.

— Не с твоего, другого, навстречу который тебе!

— Лоб в лоб.

— И свалился!

— Да.

— Я в нем не летел, а все равно там!

— И это понятно.

Сказал, выпалил. А Степаныч спокойно кровь с губ стирает.

— У меня тоже было о-го-го, под завязку... На борту сто двадцать душ!

— Но ты отвернул, ты успел!

Командир подмигнул даже.

— Мастерство!

— Ты не свалился!

— Должен был?

И он только бессильно еще удар наносит, сам не знает зачем. И уходит.

И это все от него отодвигается, что было. Химерой ускользает на рассвете. Обернулся и как прошлое свое увидел: летчики лежат, с неба упав, бездыханные, а вокруг город шумит, начало дня. В сквере на площади приземлились, сами не знали. Экстренная ночная посадка.

Вот и пикап его поперек тротуара, двери распахнуты. И пассажир вдруг на переднем сиденье: «Поехали».

Имеет право. Ведь пассажир и есть. Залысины вроде больше еще стали.

И водитель за руль садится, как прежде все. Поехали без слов.

Пассажир смотрит, не узнает: летчик, щетина трехдневная и пьяный до сих пор... И плюется каждую минуту, привычка новая.

— Чего, как верблюд?

Водитель еще на дорожку плюнул.

— Поцелуи.

20

И в тот же день в сумерках легковушка утлая в них врезается сзади, таран!

Водитель выскакивает навстречу другому водителю, и они жестикулируют энергично, сейчас до рукоприкладства дойдет. А пассажир за шею схватился, чуть голова не отлетела.

Все слова прокричали, водитель у виновника из кармана документы вы-хватил и в сторонку разбираться тащит. И не поверит никак.

— Что ж ты наделал, а? Нет, ты наделал чего?

Потому что ведь всегда некстати, а сейчас вообще ни к чему.

И бар как раз на перекрестке, заходят.

— Ну? Чего? Как будем? Давай, давай!

На человеке лица нет, в иномарку въехал.

— По-хорошему.

— Лонжероны?

— Да.

— Мост?

— Да.

— Штука.

— Безработный я.

— Запел, певец!

Человек уже ладонями обреченно лицо закрыл, головой только качает.

— Тачка вот, всё. Извозчик.

— Отдашь, — решает водитель.

— А я?

— Срок тянуть.

— Как это?

— Посадят.

И кричит водитель:

— Два самолета в один коридор, падла! Два в один!

И пассажир на весь бар кричит, понял он:

— Таран вместо бильярда!

И виновник кричит, забыв что виновник, и еще жестом выразительно свою правоту подтверждает:

— А накось выкуси! Меня еще только отстранили, еще комиссия как решит! Это все фифти-фифти! Вообще туман! Еще посмотрим, чего пилоты на связи кукарекали! Чего такое они там! Друг дружку в эфире забивали!

Покричали. И все на свои места встало. Не в лонжеронах дело. И плачет взрослый мужик.

— Это ты наделал! Под меня подставился, а это все не я!

Они переглядываются.

— А кто?

— Другой диспетчер.

Нет, не верят они слезам. Между пальцами на глазах щели хитрые. И водитель документы на стол швыряет, козырь.

Диспетчер лицо открыл.

— А он сам говорит: иди! Так и сказал. Напарник мой. И пошел я, лег. Вторая смена подряд. На мониторе все плывет. Ну, слепой, слепой. И ему два эшелона сразу. Взлет-посадка, мой и верхний — его. А тут еще борт внеплановый, губернатор, его светлость!

Документы со стола забирает, заслужил. И сидит, молчит. Не уходит, хоть не виновник уже.

— Он хороший человек был.

— Был?

— Ну, в смысле мы оба уже были, все.

Слов паутина. И рвет ее пассажир, первым успел:

— Нет, есть вы, есть! Вот ты! А он где?

21

В толпе в аэропорту, оба в мыле уже.

— Смотри, длинный!

— Без усов.

— Сбрил.

— Блондин. Не он.

Головами крутят, глазами шарят. Водитель за кем-то побежал, возвращается.

— Нет!

И пассажир в сторону отпрыгнул, высматривает.

— А вон еще фитиль! Ну, он, не он? Отставить!

С ног сбились.

— Наколка кривая!

Встали и стоят, не знают уже, куда.

— Отсылают его?

— Прячут. Вякнет вдруг.

— Не научили еще чего?

— А сами пока не знают, как повернуть.

— Лови! А то чего ж, зря мы все, что ли? Давай! Посадка закончится!

— Я здесь, ты на балкон дуй, сверху обзор!

Пассажир по лестнице мчится, а водитель в толпе на посту, как был.

И только сильней еще головой крутит, фитиля с усами выглядывает. Потому что или сейчас диспетчер вякнет, или уже никогда.

И вдруг летчики со стюардессами, экипаж. Толпу гордо рассекают.

В спокойствии потустороннем. Подтянутые, стройные. С картинки красавцы.

И водитель за ними идет, пост оставив. За ними, а потом с ними, в картинку в волнении вписавшись. И красавец сам, глаза горят!

Не водитель, правак опять, обо всем позабыл. На Андрюхе форма новая, а у Степаныча живот меньше. И бортач без повязки, как не было. И уже в коридоре служебном они, на летное поле выходят, всё.

Но не то, нет, не как раньше. Другие. Узнают вроде с трудом, без радости. Степаныч на ходу примирительно по плечу похлопал.

— Без обид, Витек!

И не может Витька от себя отодрать, потому что тот приник к нему, как к родному.

Опять идут, и он с ними молча, не отстает. И лайнер уже впереди на поле, трап подкатывают.

— Стоп, шустрик, стоп! — грозит пальцем бортач.

А он все с ними, нога в ногу.

У трапа в последний раз удивились.

— Ты чего, сдурел!

И под руки его, ведь нет другого выхода. В сторону волокут, сколько хватает терпения. И на прощанье под зад пинком, а как еще.

По трапу вверх идут, не оглядываясь.

22

И вдруг она догоняет.

— Ты что, что?

Трясет, в лицо заглядывает. И он в ответ ей:

— А ты... ты?

Ведь только на трапе она в экипаже, а теперь самолет ее над головой гудит. — Мой!

С неба спрыгнула. В него вцепилась. И он вцепился. Непонятно ничего, как на лестнице тогда. Волнение опять необъяснимое.

Держат друг друга. Посреди зала встали. Толпа напирает со всех сторон, они ни с места.

Но веселые люди схватили. С Таймыра богатыри, отдохнувшие, только им под силу расцепить. Буровики, а может, шахтеры. На посадку идут и их с собой забирают, лаской душат.

Вырывается он, кулаками в ярости машет, а для людей развлечение только, водочкой в ответ потчуют, вливают. И с багажом его вместе на конвейер, на Таймыр с собой!

Всё, потерял ее. В толчее найти не может. И увидел лицо отчаянное. Она к нему со всех ног бежит. Объятия после разлуки.

И хохот в зале аэропорта. Парочка неприличная к выходу напролом идет. Их толкают, а они в ответ еще сильней, вообще сбить с ног норовят. И они это, пилот со стюардессой. Сметают на пути пассажиров, багаж, выглядит неправдоподобно.

Но руку она уже у него отняла, всё. Там человек в углу, высмотрела. Кресло другое, но поза невозмутимая та же, будто и не вставал. И в телевизор уперся, всё как тогда.

Стюардесса подходит тихо, о пилоте забыв.

— Не улетел?

Немой, глухой. Чемодан валяется.

— Как же так, почему? Ну почему?

Телезритель морщится, смотреть мешают.

— Идем, идем. Домой. Пошли.

Пытается чемодан поднять, он отталкивает грубо. Живой, значит.

— Челябинск не обязательно Челябинск, — говорит она, — тебе сказали туда, но не сказали, что нельзя оттуда, понимаешь меня? Нет, ты меня понимаешь, мою мысль? Еще куда-то, а потом еще, еще и так далее... а как уляжется, я тебя с чужим паспортом найду и замуж за тебя по-новой!

Не знает уже, что и сказать, как извернуться! И он от ее доброты закапризничал.

— Пить!

И все, бутылка уже в руках у него, с первой попавшейся тележки выхватила. У ног присаживается собакой верной.

— Еще как ведомства между собой, подожди. Кто кого, борьба. Еще вместо тебя другого какого-нибудь, на него повесят. И, между прочим, губернатор своего слова не сказал, в каком он все это еще разрезе... мараться совсем ни к чему!

Он впервые к ней оборачивается.

— Танька!

— Что?

— Я столько людей убил! — Пить не может, бутылка в руках скачет, и вода лицо заливает со слезами вместе. — Да я ж тебя чуть не убил!

Она бутылку забрала, поит его как маленького, и присосался он, причмокивает, кадык только ходит.

И встал вдруг во весь рост, вскочил, фитиль и есть.

— Всё, домой! Чего я, куда... да будь что будет!

Но опускается опять бессильно, она его обнимает. И усмехается диспетчер.

— Здесь буду, телевизор!

А ей все хорошо, лишь бы это улыбки подобие, такая вот она, кто бы мог подумать.

— Давай! Сейчас мы его сюда! Он такой... да он вообще заводной! Компания! А где он?

Оборачивается, а пилота след простыл.

23

А пассажир в дозоре все, стоит как стоял. Только вдруг не узнать его.

— Она! Она!

Фитиль с ним длинный рядом, но женского рода, в чем все дело! Выловил!

— Нет, ты веришь? Веришь?

Трясется весь и жену Светлану за руку крепко держит, не отпустит больше.

— Это в отместку она мне! В последнюю минуту тоже спрыгнула, ты понял? Финт ушами! Нет, ты понял? Бывает такое?

Светлана поверх голов смотрит, в высоте своей равнодушна.

— Прилетает искать меня, а я вот он, вот! Это как? С самолета только — и я! Нос к носу! Нет, скажи! Может это быть или нет?

Водитель женщине подмигивает.

— Видела, как я деньги у мужа из кармана?

— Это ты когда?

— Когда из телевизора голая на меня лупилась?

— Ты на меня, я заметила.

— И я, да.

Она оживляется впервые, в ответ подмигивает.

— Понравилось?

И в сторону куда-то отходит без объяснений, не привыкла.

— Я врач, я хирург, — говорит пассажир без связи, — я режу, шью, все могу, все! Ко мне полгорода в очереди! Давай, если что, станешь как новенький... все могу, бог! Ну хочешь, член тебе? Длинный! Хочешь? — Он комок в горле сглатывает. — Ну, прости меня, что так! Прости!

Она с билетами вернулась.

— На посадку.

И расходятся они, всё. Друг от дружки скорей, чтоб не прибило вдруг опять, не притянуло. В толпу уже нырнули, растворились.

Нет, бросает жену пассажир и обратно, конечно, бежит. Догнал водителя, губы дрожат.

— А хочешь... ну это, ты возьми ее!

— Это как?

— Не насовсем... прямо сейчас ее сделай, хочешь?

Уходит водитель. А пассажир все стоит, смотрит. И горечь радости сильнее.

24

— Родных потеряли и сами родными стали! И никуда мы теперь друг без дружки!

Кто сказал? А с ляжками этот, конечно, в шортах. Египтянин, как же без него. Откуда ни возьмись в машину вдруг из дождя вламывается, и лужа сразу под ногами, тридцать три несчастья!

— Домой, домой. Костюм, галстук. Офис. А то, видишь, как... подзадержался в отпуске! Осень, елки!

На водителя смотрит.

— А ты, что ли, летчик теперь, всё? Навсегда пилот? — Смеется. — Ну, прыткий! Не угнаться... а ты ж меня вел, знаешь ты, нет? За тобой я шаг в шаг!

— Куда?

— К нему.

— Привел?

Египтянин кивает:

— Нормально.

Водитель машину останавливает.

— Что нормально?

— Всё.

Пассажир назад лезет, через сиденье тяжело перегибаясь, остановкой воспользовался. Зад огромный с водителем рядом. И уже кукла у египтянина в руках, не забыл.

— Дочери я, можно?

— Бери.

— Смотри, красавица.

— Да.

— Я только для острастки. Я его так, — он показал ручищами, как, — вот так придушил, но совсем. Ну, ты ж знаешь меня. Все время невезуха проклятая, хоть в петлю. А чего ты встал, интересно? На поезд мне!

И молчит водитель. И машину опять трогает.

— Слабенький уже был, вялый, так и так не жилец. А вообще все минералка решила, я скажу.

— Как так?

— А жена, дурешка, бутыль в него влила в аэропорту. И побежал человек. И в туалете со мной тет-а-тет!

У вокзала пассажир из машины тяжело выбирается.

— А давай мы это... комитет, что ли, родных и близких, как? Жертв авиакатастрофы, мы ж сами жертвы, что, нет? — И напоследок еще обернулся. — А ты... ты разве не хотел этого?

— Я не этого.

— А чего?

— Так и не понял.

— А чего ж тогда... чего ты корчился всю дорогу? Весело в трауре?

— Маскировка была.

Египтянин смотрит серьезно.

— Получилось! — И водителя в грудь пальцем ткнул. — Ты его, ты!

И еще ручка в двери на прощанье звякнула, опять сломал.

25

Жена Виктору сказала:

— Смотри, Виктор, что за спиной у меня. Внимание. Это пирамида Хеопса. В ней там ходы разные внутри, я головой треснулась. Хеопс меня. И прояснилось. Я скажу тебе важное сейчас. Араб мое письмо снимает, десять фунтов. Виктор, если ты нетрезвый, потом посмотришь, уговор?

Из телевизора сказала, с видеопленки. Виктор дома на диване лежал, одетый, нога на ногу. И сумка клетчатая посреди комнаты стояла, змейка расстегнута. Оттуда он кассету извлек, пустой футляр валялся.

— Ой, а что сказать, не знаю! Мысль ушла!

Жена, толстушка веселая. Помахала кому-то за кадром, видно, арабу. — Минутку. Челнок думает! — Она покрутила пальцем у виска. — Всё! Пришла! Я хочу тебе... Виктор, а ты нетрезвый!

Опять отвлеклась, замахала там, в другой жизни, на цыпочки даже привстала.

— Это в автобус меня, всё! Но я скажу. Скажу.

Серьезной стала, насколько могла.

— Важное. Я хочу тебе это.

Губы мучительно шевелились. Виктор с дивана вскочил.

— Сейчас, сейчас.

Нет, прошептала только, успела:

— Витенька!

И так в телевизоре и осталась. Не все жены с экрана спрыгивают.

За спиной теща всхлипнула. Дубль жены, но теща. Тушь ручьями черными по щекам текла.

— В сумке было?

— А где. Сюрприз хотела.

— А чего ж не открывал, столько времени стояла?

— Так что там в какой, ты знаешь? Вон сколько их!

Сумками этими в клетку и впрямь комната была заставлена, по углам, всюду, и еще друг на дружке и в два ряда.

— Егоровна, на базу собирайся, кстати. Еще партия подвалила. Давай.

— Опять?

— За полцены все к чертовой матери!

— Чего это за пол?

— А домой их, что ли, куда?

И он сумку в сердцах в угол пнул. И опять позвал:

— Егоровна, а, Егоровна?

Теща у окна уже прихорашивалась.

— Ау?

— Ты одно из двух.

— Что такое?

— Мажься или плачь.

— Ага, ага, — закивала теща, от зеркальца не отрываясь, молодая была.

26

Таскали сумки вдвоем, в пикап грузили. Зад машины до сих пор покореженный был.

И теща споткнулась будто, заплакала, конечно.

— Сколько уже Анечки нет, и ни могилки, ничего... а товар идет и идет!

Виктор еще побежал быстрее с сумкой в обнимку.

— Пол-Египта скупила, другим не оставила! Ну, чего заныла, чего? Давай, давай!

И она тоже побежала скорей вслед за зятем, со всех ног. Уже пар от них валил, а снежок остужал, в лицо сыпал. И на первом льду поскользнулись, и он вдруг на ней сверху оказался, увидел близко глаза Егоровны с черными разводами, женские, спокойные.

— Ну, и чего? — спросила она.

Зять от нее отвалился и на спину рядом лег, в небо серое глядя. Она тоже смотрела. Самолет невидимый в облаках гудел.

Потом еще подбирали, что из сумок просыпалось. Куклы все, куклы, устали нагибаться.

В машине он сказал:

— Чего-то ты в обратную сторону, нет, Егоровна?

— Какую?

— В молодость.

— Не говори, — вздохнула она.

— Так и целкой снова станешь, плакса-вакса.

Теща засмеялась:

— Вспомнила, как ты в гости лейтенантом первый раз. Я тебе: садись! Анька тебе: садись! А ты стоишь, стойка «смирно». Фуражку к себе прижал, отнимут, и красный как рак! И так и не сел!

И на скользкой дороге их понесло, потому что не снижал Виктор скорости, наоборот. Машины встречные в кювет утыкались, а он все прибавлял, прибавлял. И, пока на трассе крутило, опять хохот забытый из него вырвался.

А теща и не вскрикнула даже, сидела как сидела, в окно глядя. Потом только взглянула коротко, когда опять спокойно поехали.

27

От товара отделался, деньги перекупщику толком посчитать не дал:

— Телись быстрей!

И сам не пересчитывал, с прилавка равнодушно пачки в сумку сгреб, сколько было. И налегке пошел, как хотел.

Но вдруг в толпе встал. Голос послышался. Будто из прошлого позвали. Родной голос, громовой!

Виктор навстречу побежал, не зная, куда. Метаться стал, кричал на весь рынок:

— Да где ты, где? Чего замолчал?

И встал опять, и стоял. И обернулся, старика вдруг увидел. Тот в жиже снежной тихо сидел, к стене привалившись, и на Виктора смотрел.

— Батя, ты чего? Вставай!

— Не могу.

— Как так?

Старик за сердце держался.

— Так. Все вроде.

Виктор рядом в жижу сел.

— А вот хрен тебе! Я ж нашел тебя, утопленник! И всё! И отставить! Живой!

Старик глаза закрыл. Виктор в отчаянье за руку его схватил.

— Батя, смотри! Сумку сперли! Батя, батя!

Сумки с деньгами как не было, но старик этого не видел, не мог уже.

— Батя, не надо, — прошептал Виктор, — ты ж один у меня, батя, не надо!

И старик рукой к нему потянулся.

— Сынок, сынок!

Киноповесть «Они улетели» Александра Миндадзе была впервые опубликована в журнале «Искусство кино» (2005, №10).

Читайте также:

• Александр Миндадзе. «В субботу». Сценарий
• Нина Цыркун о фильме «В субботу» Александра Миндадзе
• Ретроспектива «Миндадзе: режиссер» в Москве