70 лет исполняется Александру Миндадзе, сценаристу и режиссеру. Вместе с киноповестью «Они улетели», из которой вырос его фильм «Отрыв», публикуем также сценарий «В субботу». Одноименная картина посвящена аварии на Чернобыльской АЭС.
Бегут ноги сами по себе, голова вбок. От огня глаз не оторвать. Там, за городом, на АЭС, пожар гуляет, и вентруба над блоком вдруг свечой во тьме встала! И по улицам напролом инструктор Кабыш — по газонам, цветам. К горкому партии, ноги знают.
А начальство все равно скорей, всегда впереди. Уже вниз они навстречу по ступенькам, «рафик» как раз подкатил. Кабыш в последнюю минуту в ряды нестройные втесался.
— Это такое чего?
— Мирный атом, чего. Крыша вон опять у них. Как в позапрошлом.
— Шибко пламя высокое, нет?
— Так битум с керамзитом кровля. Уже обком к нам в гости на огонек.
Не до разговоров, торопятся. Верхушка партийная, инструктор дверцу предусмотрительно распахнул, уже при деле был. Еще прокукарекал вовремя:
— Подарок нам на Первомай! Как подгадали к празднику!
Секретарь из «рафика» даже высунулся.
— Кабыш, родной! Да как серпом по яйцам!
Дверцу перед ними сам, они же и захлопнули у него перед носом, чуть не прищемили. Внутрь не пустили, нет. И еще не задавили едва, пока на пожар разворачивались, инструктор кузнечиком отскочил.
Лишним постоял и на огонь далекий опять побежал. Может, даже быстрей еще. На своих двоих по шоссе за начальством вслед. У каждого свой транспорт.
Погасили, пока бежал. Пламя у Кабыша на глазах вниз и вниз сползало, и осталась над блоком вместо свечи труба обгоревшая. И брандспойты огонь уже на крыше в клочья рвали, до конца душили, всё. Канал технологический под луной заблестел, пейзаж сразу вернулся. И выплыл из ночи пруд-охладитель перед АЭС, рыбаки на мощеном берегу, им все нипочем было.
В проходную инструктор влетел, в ворота распахнутые, не останавливался. Пожарные, черные от копоти, возле машин рукава скатывали, сами себе фарами светили. А Кабыш без устали в полутьме по территории все рыскал, пока «рафик» не разглядел. У корпуса управления в сторонке стоял, к стене незаметно приткнулся. И пустой, конечно, без пассажиров.
И догнал он начальство, по коридорам длинным пометавшись, — из кабинета вышли, никуда не делись, вот они. Но вроде как вдруг размножились, среди своих теперь еще чужие были, и военный даже с ними, генерал. Шли по коридору быстро, молча, и Кабыш скромно в хвост им пристроился.
Но тут свои, за чужими семеня, будто почувствовали и оглядываться стали, знаками недовольными его останавливать, от процессии отрезать. А потом, не вытерпев, один развернулся и в обратную сторону грозно пошел — к Кабышу прямиком, к нему. И это секретарь был.
— Ты здесь чего?
— На пожар.
— Потушили когда, герой?
Да нет, улыбался уже секретарь, зря инструктора напугал. И за плечи даже по-свойски его обнял, повел. Постарше был, но тоже молодой.
— Ладно, Валерка. Я сам до такой степени пересрал с этим атомом мирным, прямо себя не помнил. Это ж такое могло, чего нам головой вообще не понять, да? Невозможно, и лучше человеку не надо, вот такое... кранты, Валерка, вот до сих пор трясет, чуешь?
— Да.
— А ты вроде спокойный.
— Нет.
Очки у секретаря и впрямь от волнения запотели. Но вел и вел упорно Кабыша по коридору в обратную сторону, на выход, объятие железным было.
И прошли они мимо пожарных опять к проходной, жизнь обратно отматывая. И секретарь все шаг ускорял. Но вздыхал уже с облегчением.
— Отбой, Валерка, всё. Бак, конечно, жахнул у них, СУЗ этот аварийный, не без того. И рады малость плюнули, как водится. Но реактор нормально, главное. Реактор, понимаешь ты, нет?
Чуть не бежал уже секретарь, Кабыша за собой тащил. Еще на ходу подбадривал:
— Ты это... ты поспи иди, а утром ко мне на свежака, с праздниками надо шевелиться или как? Кросс, концерт там, мероприятия, чего у нас после митинга, надумал?
— В общих чертах.
— Ничего не отменяется.
— Да ясное дело.
— Наоборот. Вроде теперь реабилитироваться за атомщиков должны, это тоже понятно?
— Утром, как штык! — не сомневался Кабыш.
Секретарь сам его за ворота вывел, только там отпустил.
— На трибуне на праздник со мной встанешь, заметано?
— Спасибо, Сергей Петрович.
— Под трибуной свое отходил, считаю.
— Да.
— Отбегал! — засмеялся секретарь, шутку приберег: — Кросс три километра за начальством... рекордсмен, елки!
Кабыш тоже смеялся.
— Ну, чего не идешь? Иди. Можешь даже шагом.
Расходясь, они еще обернулись разом друг на дружку. И Сергей Петрович пальцем на всякий случай погрозил.
Пошел, вернулся — и прежним своим маршрутом, за секретарем, конечно, по пятам, спину его из виду не теряя. А когда терял, все равно шага не сбавлял, будто след невидимый уже был для него по всей АЭС прочерчен.
По коридорам Кабыш, по лестницам вверх-вниз нюхом волчьим до конца самого — и в укрытие станции попал, в бункер. Дальше не было пути, тупик, а ему дальше и не надо было. Дверь потянул тяжелую и внутрь проскользнул, всё.
Сразу и не понял, куда нос сунул, и пожалеть не успел.
— Город спасать! Эвакуировать! Сейчас прямо!
— Так Москва! Их отмашка! Не дают, нет!
— И чего нам, значит? Вот чего нам?
— Ждать комиссию. Самим не рыпаться.
— Стронций в воздухе, плутоний с цезием в щитовидки, букет! Диффузия на большие расстояния... на город! Это как?
— А пострадавшие на блоке, аж бурые все, загар ночью, как из Сочи, смертники... дозы летальные, не рыпаемся?
— И панику не сеем, главное. Панику!
— Бак рванул СУЗ, версия? И реактор цел? И фон нормальный с ядерным загаром? Так всю субботу и будем?
— А как еще? Ну, как? У Москвы когда на поводке?
— Дышать, есть, пить... жить нельзя! Да вообще, может, Хиросима!
— Ну-ка, истерику отставить!
— Знаем только мы, понятно? Только мы знаем. Вот которые здесь!
А хода назад у Кабыша не было, всё. Ушел бы, как вошел, исчез скорей, да только руки, ноги — вдруг паралич. Так и стоял, глаза вытаращив.
— На хер все мероприятия отменить, загнать народ по домам!
— Суббота, выходной. Жизнь отменить?
И голос наконец раздался громкий. Чуть не шепотом между собой начальники, а тут голос:
— Ты еще «Нагасаки» скажи!
В сторонке там человек сидел, сразу не разглядеть. И встал, когда время пришло, и первого же из компании выдернул, кто под руку попался:
— Был там? Наверх поднимался? На блок?
— Никак нет!
— Сам видел? Глазами своими? Что реактор разрушен, ты видел или нет?
Секретарь ему как раз попался, Кабыша лукавый наставник.
— Признаки налицо все!
— На лице все! На роже у тебя! Наверх марш! Доложишь! На блок! Пошел!
Среди своих и чужих человек, видно, главный самый был. Со стола бумаги взял, листал спокойно.
— На двести пятьдесят рентген зашкал? А чем вы это, собственно, что за такие приборы детские? Нормальных приборов нет на станции?
Подчиненные оправдывались:
— Непроектная авария.
— И чего?
— И склад завалило.
Главный человек встал посреди бункера и молчал. И сам себе под нос сказал в тишине, улыбка даже проскользнула:
— А такого не может быть. Не может. Он не взрывается. Надежность стопроцентная. Реактор безаварийный, суки.
И всё, пошло-поехало. Бумаги в ярости швырнул, по полу разлетелись. Схватил кого-то, и опять секретарь ему под руку, трясти стал.
— Безаварийный! Безаварийный! Безаварийный!
Душу вытрясал. И как спичку поднес, все друг на дружку сразу в отчаянии бросились, себя не помнили, кричали, и генерал, за кобуру без толку хватаясь, компанию растаскивал, с ног сбился.
Главный самый, толстое тело переломив, стоял уже, за сердце держась. И вдруг человека увидел перед собой на полу, очнулся:
— Кто?
Кабыш за бумагами на карачках ползал. Поднимать сразу бросился, рефлекс сработал.
— Кто, кто такой?
Все тоже очнулись вслед за начальником, возню прекратили и дышали тяжело: чего такое это было?! Секретарь, полуживой, очки разбитые с полу по частям собирал.
— Даевой, наш это... его в дверь, он в окно, падло! Нашего горкома инструктор!
Главный на Кабыша смотрел.
— Варежку ты это, завяжи теперь, всё! Чего мы здесь сейчас такое!
Нежелательный свидетель все глаза таращил, сам не свой, попал, как кур в ощип.
— Уже!
— Варежку! Ты только попробуй!
Инструктор выдохнул:
— Партбилет положу!
И тут начальник знак ему сделал: за мной! Кабыш, не веря, следом бросился. Никто не понял ничего, а они уже из бункера выскочили.
Не зря начальник инструктора за собой, поводырем он его.
— Давай четвертый этот, где он хоть есть у вас тут, такой-сякой? Показывай! Давай!
В «Волгу» за ними еще из свиты протиснулись, кто догнал. Поехали в полутьме по территории. Начальник впереди с водителем сидел.
— Горелик, у тебя шкала там какая? Прибор у дозиметриста наготове был.
— На Хиросиму хватит.
— Давай. Паникеры никак не смерят!
Кабыш в роль вошел:
— Налево. Еще разок. И еще. Так. Направо теперь. И всё, прямо пошел, не ошибешься!
— До упора! — не колебался начальник.
Контуры строений с трубой обгорелой из ночи выдвигались. Огня не было, в недрах глубоко всё громче реактор бухал, дым черный выбрасывал.
Начальник оценил:
— Ух, сердится старик! На нас, Горелик?
— Да пацан он, парубок. Семьдесят пятый год запуска! — отвечал в тон ему дозиметрист.
— Ах ты шкода какая! Вот ремня!
— В отца весь!
— Это кто ж у него?
— Конструктор Доллежаль!
Запищал прибор, среагировал. Начальник не слышал будто, стал еще дозиметриста дразнить, мало было:
— Да нет, Горелик! Все ты!
— Чего это?
— А Горелик! Дозиметрист серьезным стал.
— Триста! Триста с хвостом! Четыреста рентген, вы чего!
— Не ври, Горелик! — смеялся всё начальник.
— Электроника!
— Вот тем более!
Горелик закричал:
— Графит вон на земле! Крышка! Реактору крышка! Всё! Назад! Пятьсот! Да вы чего, куда!
Впереди завал был, конструкции покореженные, обломки бетона в полумгле... и от графита и впрямь черно!
Ослеп начальник, оглох.
— До упора!
— Шестьсот!
Дозиметрист прибор бросил, водителя сзади душил.
— Куда! Назад! Крышка! Нам! Всё!
Водитель растерялся, что делать, не знал, слушать кого. В лихорадке передачу всё не туда втыкал. И когда заглохли, завести уже мотор не мог, завала напротив как раз встал, подгадал. Начальник пожурил его:
— А на свечи не жидись, сколько раз я тебе!
И водитель в ответ огрызнулся еще, успел:
— Сколько! Да я их только вот! Чехи эти все фуфло суют!
И тут в голос начальник закричал. И всех скорей наружу тело толстое вывалил, побежал. Сразу ужас его, наотмашь.
На ходу быстроногого инструктора прихватил, ловок стал вдруг, проворен. И умело им от реактора прикрывался, от лучей невидимых, пригодился Кабыш.
Пятились и в грязь упали, в лужу, что пожарные налили. И отпрыгнул подальше инструктор, но уцепился толстяк опять, ванькой-встанькой вскочил, тут как тут. И обнял снова, не пускал и все к реактору коварно разворачивал, хватка мертвая оказалась.
— Я Маловичко, второй секретарь обкома!
— Знаю!
И заорал уже в объятиях Кабыш, как резаный, без надежды. Из сил последних рвался, ношу непосильную стряхивая, и толстяк в отчаянии ему в руку зубами впился.
Ударил инструктор Маловичко в лицо, рефлекс опять сработал, другой. И, чуть ни с зубами руку выдрав, побежал от начальства прочь. Быстрей еще, чем вслед.
А водитель все у «Волги» своей столбом стоял, голова кругом шла. Машина, вот она, четыре колеса, а смерть где?
Мчался Кабыш, реактор в спину стрелял. И зигзагами инструктор, перебежками, за преграды прячась. А на открытом пространстве и вовсе от лучей в три погибели он, а то и по земле червем, а как еще?
В машзал только нырнул и обратно сразу, как ошпаренный. И впрямь там кипяток с потолка вдруг на голову, и по всему коридору обломки, стекло битое, черт ногу сломит, и дым, дым... да не жизнь тут спасать, прощаться в самый раз!
А еще человек такой же к проходной по территории рвался, Кабыш в полутьме разглядел. Так вместе парочкой в ворота за пределы и вылетели. И засмеялся секретарь, когда инструктор его на шоссе настиг.
— Коммунисты, вперед! Что, нет, Валерка? — И только хода еще прибавил, скорость переключил. — Кабыш, чего такое вообще происходит, я уже без понятия!
Бежали. Друг за дружкой еле поспевали. Закричал секретарь:
— А я ж там был наверху. На самом-самом. На блоке спецхимии аж! Маловичко погнал, так, нет? И я, Валерка... я в реактор с высоты заглянул, ну, в пасть ему разбитую! Атому я, считай, в душу!
Выдохлись, всё. Шагом пошли. Но шоссе вильнуло, и Кабыш за спутника прятаться стал на манер Маловичко, не стеснялся. Это реактор напрямую опять простреливал, в чем все дело.
Не замечал секретарь, волновался все сильней:
— Хана реактору, как дважды два. Но меня ведь потянуло, Кабыш, что интересно... ну, в пасть ему прыгнуть, веришь — нет? Так вот раз — и солдатиком! Вдруг прямо очень!
Еще дорога повернула, и инструктор в безопасности метаться перестал. Мимо пруда-охладителя они опять, канала с берегами мощеными, и рассвет в воде уже блестел.
И секретарь с верхотуры своей адской спустился, вперед посмотрел, в жизнь.
— Делаем чего? Это рвать из города надо. Валерка, чем быстрей. Сейчас вот прямо без остановки!
Но мысли другие уже азартно страх теснили, подмигивать вдруг он стал заговорщицки.
— Это, получается, и Маловичко хана, так? Так или нет? Валерка, а кто атом в обкоме курировал, кто? Вот! И всё, пошла теперь чехарда? И вошки запрыгали, мы! Ну, эти туда-сюда перемещения, сверху вниз и в обратную, главное, сторону, сечешь? Ты сечешь? — Что-то он еще прикидывал про себя дальновидно и прикинул явно, духом совсем воспряв: — Нет, Кабыш, не сдаемся! Утром ко мне! Заметано! — И удивился, увидел вдруг: — Так утро уже, елки!
И свет всё приходил с началом дня, только лицо Сергея Петровича не розовело никак, темным оставалось. Мощный был загар, до смуглоты и с отливом даже бурым, ядерный.
— Чего, Валерка? — выдохнул секретарь, потому что отпрянул от него Кабыш, бездна сразу пролегла. И стоял Сергей Петрович негром среди дня, губы все шевелились. — А чего, чего? Нет, чего ты?
Силы разом вдруг ушли, пошатнулся он, и кашель долгий придушил. И всё, уже сам по себе секретарь стал, ничего не замечал, и никто ему больше не нужен был. В сторонку попятился, и рвота пополам согнула, наизнанку себя выворачивал.
Кашель Сергея Петровича долго еще инструктор за спиной слышал. У него сил прибавилось только, будто у начальника последние забрал. И ноги хитрые опять бежали, все бежали и кренделя выделывали, когда за людей по пути хватался, прячась. И женщина заверещала уже в его объятиях.
Рыбаки с мест своих насиженных оглядывались, не понимали. Они сидели как сидели, за всю ночь и не сдвинулись, в берег вместе с удочками вросли.
И осветило солнце уже улицы-стрелы, домов панели в геометрии строгой. И вспыхнул впереди ярко наукоград, новенький, как с иголочки весь.
Ход ночной такой набрал, что уж и не затормозить, казалось, было, не остановиться совсем. Но жизнь стреножила с утра, повязала мелочно, никуда не делся. В общежитии в комнату постучал:
— А Вера где?
— В душе.
— А душ?
— Направо.
— Это от меня направо, как?
Соседка с койки подмигнула лихо.
— Налево иди, не ошибешься!
И как путы на ногах, всё. По коридору Кабыш поплелся. И возле женской душевой часовым встал, а купальщицы распаренные из дверей навстречу шли и шли. Удивлялись и халатики без спешки запахивали.
— Кабыш Валик! Ты маньяк!
И вот одну распаренную такую схватил он сразу, только высунулась. Ничем непримечательна была, в халатике тоже и с чалмой из полотенца еще на голове. По коридору поволок ее молча, опомниться не дал. И бежала женщина рядом, спотыкаясь и таращась, как он.
В комнате сказал, когда вернулись:
— Ты это... ты быстро. Одевайся. Быстро.
И сам раздевать стал, наоборот. Это он, как мог, помочь пытался. Потому что совсем от напора такого растерялась и без движения стояла. И даже сама к нему подалась покорно вдруг, показалось. Затрещал халатик несчастный в руках неуклюжих. И соседка из комнаты выскочила, среагировала.
Тискал всё жертву инструктор, сам уже не знал, чего хочет, запутался. Но опомнилась женщина, в грудь кулачком его яростно ткнула, за слабость свою мстя.
— Кабыш, ты чего? Нет, это чего вообще такое? С граблями своими! Ну-ка, юмора не поняла! Да ты откуда вдруг взялся?
Еще синяки разглядела у себя на локтях и, всхлипнув, сама на него набросилась, молотила бессильно. Он и не загораживался, не имело значения.
— Давай. Поезд сейчас.
Она передразнила:
— Вот сейчас прямо?
— Да. Быстро. На вокзал.
— Ой, бегу. И куда ты меня?
Смеялась и перестала вдруг испуганно. Потому что отразилось его лицо в ее лице.
— Валик, что? Ну, говори! Что?
Вытянул из себя:
— Реактор грохнул.
— Реактор?
Нет, не выговорить было.
— Он совсем грохнул. Ночью. Да. Взрыв. Атомный взрыв.
Не поняла женщина, совсем растерялась.
— И чего?
— Радиация. Ты собирайся. Чем скорей.
— Да, — только кивнула она уцелевшей чалмой. — И догадалась: — А это вот что ночью они как раз свои испытания? Ну, плановые? На четвертом?
— Как раз.
Всё посреди комнаты стояла, ни с места.
— И не объявляют ничего, смотри, все в молчанку! А ты это откуда, Валик, секреты? По линии своей по партийной?
— По линии, да. Засмеялась она.
— Кривая линия какая! В женскую общагу занесло! — И закричала: — Нет! Валик! Ты думай, чего говоришь! Головой своей! Облучился, правда, что ли? Мозги расплавились? Да не может! Не бывает! Нет! — Ведь если не выговорить было, так уж и поверить тем более. И на койку села, ладонями закрылась. — Боже мой! — Словам не верила, только лицу его. — Валик, с ума не сходи, я сойду! — И сошла, всё. По комнате металась. — Деньги! Так! Есть! Паспорт найти еще, паспорт!
И полетело время у них одинаково, секунды скомканные. У нее, может, быстрей еще. Бегала по комнате чуть не голая, он не отворачивался. Забыли, что женщина с мужчиной.
— Скорей, Вера! Давай! Скорей!
Собралась и встала перед ним.
— Нет паспорта! Нигде нет! И чего теперь? Как?
Кабыш улыбнулся криво.
— Полотенце зато на голове!
И в коридор они вырвались, побежали. Атам на пути женщины заставой встали, поджидали.
— А, попались! Это куда это вы? Какие-то не такие!
И пробивались Кабыш с Верой с лицами ожесточенными, локтями все да кулаками, и стражники их нежные охали обиженно. Но любопытство сильнее все равно было.
— Валик! Верочка! А чего такое? Вдруг вместе вы?
И вслед еще одна прокричала:
— Верок, а что сменами махнулись, не забыла? Ты смотри там, в ночь тебе!
На улице за руку ее он на буксире потащил, локомотивом сам.
— Нажмем! Провозились! Давай!
Спросила, сзади каблуками цокала.
— Валик, правда, а чего ты ко мне вдруг?
И пробурчал Кабыш:
— Сам не знаю!
Прохожие шли уже, в выходной не спешили. Семействами целыми, с детьми. И на парочку с утра резвую оглядывались, удивляясь. А кто и отскакивал вовремя, чтоб под ноги не попасть, под копыта. Ведь, правда, затоптать могла, без дороги мчалась, напролом.
Но, оказалось, человек еще с ними рядом бежит, и не заметили.
— Валера, — стал он хвастаться, — ты смотри на меня! Нет, смотри, какой! Сам не верю! Пан спортсмен! — Рта, глупый, не закрывал в трениках своих растянутых. — Вот решил: сейчас или никогда! Утро! Воздух! Ложкой хоть! Морально-волевые, Валера!
Сворачивали, отвязаться не могли. Только ходу за ними прибавлял, спаррингу радуясь.
— Валера, ты там это, на ушко Петровичу, если что! Уж я так и этак! Хор с Заречья на праздник, а расселять куда? И ребята все хорошие комсомольцы, так уж голову обломал!
В рощицу с мостовой побежали, сквозь кусты напрямик. И отстал очкарик, по ухабам поостерегся.
И Вера задыхалась уже.
— Валик, не могу я! Всё, всё!
— Поезд! В обрез совсем!
И тут за деревьями с пригорка реактор увидели. Будто сам к ним придвинулся, без ног шагнул вдруг. И все ухал недовольно, дымом черным плевался в ясный день.
Встали Кабыш с Верой и стояли завороженно, без движения. И, спотыкаясь, с пригорка помчались. Покатились, кусты ломая.
На дорогу выбрались и опять бежали. Только Вера теперь вдруг быстрей него была, за руку сама тащила. И обернулась когда, увидел Кабыш близко ужас в глазах, губы дрожали:
— Валик, Валик!
Целовал, оторваться не мог. Сцепились посреди улицы, а расцепиться никак уже. И стояли, обо всем позабыв.
— Надо было, чтобы грохнуло! — прошептала Вера. И засмеялась, он все не отпускал. — Поезд, Валик!
Бегом снова. Марш-бросок еще последний. За углом площадь открылась, двухэтажное здание вокзала.
И кончилось вдруг все, что началось только. Потому что споткнулась Вера и встала.
— Каблук!
— Что?
— Каблук сломала!
Кабыш посреди площади закричал:
— Да что ж ты в них, догадалась!
— Они выходные мои!
— Так я и говорю! Она тоже закричала:
— Так выходной сегодня, нет?
Кабыш опять ее схватил:
— Да босиком! Поезд! Верка! Всё!
— Сейчас, Валик, ага! — всё кивала Вера и сама ни с места, еще упиралась. И, руку даже вырвав, каблук свой подняла, без толку прилаживать стала.
И поезд лязгнул близко где-то, двинулся, всё. Проводники невидимые дверьми захлопали. И загудели под вагонами рельсы.
Стояли. Вера лицо ладонями прикрывала на свой манер.
— Ладно, — сказал Кабыш, надо было еще утешать. — Ну, чего ты, чего?
— Что ты меня не бросил.
— Так хорошо, нет? Она всхлипнула:
— Мог ведь сам!
— А я думал, туфли жалко, — сказал Кабыш.
Сразу ладони от лица отняла.
— Валик, я что подумала, слышишь?
— Что подумала?
— А Томка сегодня с утра как раз, в универмаг импорт завезли, лодочки румынские, как?
— Да.
— Что — да?
— Идем.
— Нет, правда, а дальше как же мы, когда вот без ног я, смотри, босая? Что, нет, Валик?
Шли уже, шли. Но еще проверила:
— И куда мы?
— К Томке.
Получилось, сам и повел босиком, только в сторону другую. И слезы высохли, как не было.
И мерила лодочки эти, пару за парой, и все не то да не так ей, с ума сошла. Еще обязательно со стула вставала, Кабышу демонстрировала, и он всякий раз подмигивал одобрительно. Томка с коробками туда-сюда скакала, с ног уже сбилась, подружке стараясь угодить. И очередь роптала напрасно.
И раз подмигнул еще вовремя Кабыш, и тихонько по залу пошел с улыбкой приклеенной. А потом быстрей всё, быстрей, покупателей субботних тесня. И на улице, не таясь, со всех ног побежал. Голову в плечи в испуге вобрав, сам не знал, куда.
На перекрестке в грузовик на ходу вцепился, в борт задний, не думал. И под тент когда затащили, по коленям вглубь скорей шмыгнул, в угол среди инвентаря забился.
А пассажиры на лавках своих плотней только сдвинулись, ждали будто.
— Это кто ж такой-сякой к нам, ну-ка?
— Да, Валера, кто, Кабыш Валера! Со словом партийным!
Бутылка у них там под тентом плавала, в чем все дело, от одного к другому причаливала.
— Слово, Валера! С арматурного мы! На сельхозработы в выходной, вот такие! Союз рабочих и крестьян! Ура!
И до Кабыша очередь дошла.
— Глотни, Валера! А то лупишься страшно!
Выпил гость и обратно полез, на выход. По коленям опять, по инвентарю, как-нибудь. И наружу вывалился, был таков.
Обиделись хозяева, вслед высунулись.
— Валера, а чего такое? Закусил бы хоть!
А Кабыш не оглядывался, забыл уже. Потом холодным страх вышел, и он с лица его стирал, как после приступа. И в универмаг обратно мчался, куда ж еще ему.
Вера на месте своем вечном сидела, на стуле примерочном. И Кабыш на свое встал, успел.
И опять поднялась она, но с трудом уже улыбку прятала. И подмигивать не пришлось, другое нужно было.
— Валик, а ты это, ты десяточку наскребешь?
На улице жестом широким туфли старые в урну швырнула.
— Невезучие!
И не поняла, когда Кабыш вдруг к себе без слов прижал.
— Валик, чего ты?
А он держал все, не отпускал.
Но стали они друг дружку в стороны разные вдруг тянуть, кто кого, опять не слава богу.
— Валик, подожди!
— Нет! Всё!
— Паспорт где, вспомнила! Идем!
— Без паспорта!
— Да как же без документов я, куда?
— Закудахтала! Слышал уже!
Чуть не до драки они. Повисла на нем.
— Валик, паспорт в ресторане у ребят, у них! За гитару в залог оставили! Свои тоже все за инструменты поотдавали! Да мы сейчас возьмем пойдем, мы быстро! Ну, Валик, понял ты?
— Про паспорт?
— И про ребят?
— Я про туфли понял, — сказал Кабыш.
И стряхнул он ее с себя. Один пошел, сам, не оборачиваясь. Но догнала, тут как тут. И следом поплелась, как на веревочке.
Спросил Кабыш:
— А в ресторане чего ж они, ребята? Самое время выбрали, нет?
Вера головой даже покачала с укором.
— Они не знают, что самое, Валик. Мы только с тобой. Они работают.
— «Жадность фраера сгубила» называется.
— Называется «суббота». Он согласился:
— Это да. Всем чесам чес.
В голосе она тоску услышала.
— А, вспомнил? Как с ними сам пять лет на барабане!
— Забыл, наоборот, — сказал Кабыш.
И засмеялась Вера. Потому что возле ресторана уже стояли. И Кабыш встал, не понимая. Шел и пришел, сам и привел, чудеса!
— Понимаешь, нет, — спросил, — что в городе нельзя, смерть вообще, понимаешь?
— Да, да!
— Минуту каждую, прямо сейчас вот!
— Понимаю!
И замахнулся на нее, не ударил чуть. Сама рука пошла и в карман спряталась сама.
Вера разглядела.
— А с рукой чего? Инструктор и забыл.
— Собака тяпнула.
— Бешеная!
— Всего скорей. Да. Ты прости.
Двери ресторана хлопали. Гости с цветами шли и шли, на свадьбу, не иначе.
— Туда-обратно я, быстро, — сказала Вера.
— Давай.
Но она все не уходила. Лицо вдруг испуганным стало.
— А если не остановится больше? Ну, мимо поезд?
— Это как так? Усмехнулась, знала будто.
— Да кому такие нужны радиоактивные?
Кабыш пробормотал, нашелся:
— На машине мы. Проголосуем. Нет, в угол решила загнать:
— А если... если оцепили уже? Тогда чего, как?
Засмеялся он, его была очередь.
— Так на каблуках, Верка! Каблуки новые!
Всё, к дверям пошла за гостями вслед. Обернулась.
— А ты со мной?
— Паспорт чей? Обещала:
— Да, Валик, сейчас я!
И пропала, конечно, потерял ее. На сцене с микрофоном плясала уже и пела. Прическа, платье, другая совсем. Поцелуй ему воздушный издали послала, когда в зал ворвался.
Пробивался яростно к ней, отчаяние на лице. Но опять жизнь на ходу стреножила, по рукам-ногам повязала ласково, никуда не делся. В толпе свадебной схватили Кабыша, в объятия заковав. И на пол даже от избытка чувств уронили, в глаза его сами пьяно таращась. А что отбивался изо всех сил гость, выкрикивал непонятно, так все равно получалось, вместе со всеми радуется.
Еще подстегивали, мало все было:
— Кабыш, давай! С нами, Валерка! Явился, родной, не запылился! Лучше поздно, чем никогда! Давай! Три свадьбы комсомольские зараз!
И вписался Кабыш в толпу лихую, в танцы до упаду, кричи не кричи. Вроде сам загулял и уняться не мог никак, так ведь и не мог он.
Жених подхватил:
— Скажи, Валерка! Скажи! Слово! Поздравление!
Выдирался он.
— Отвали, Петро! Руки прими!
И невеста рядом, тут как тут, животик уже намечался. Тоже вцепилась.
— Пожелание!
Не понимали молодые, обижались.
— Это как так руки, как так? А слово? Хорошее твое человеческое! Да ты чего вообще? Эй, Валерка, сейчас по рогам настукаем!
Но к Вере он, к ней, за шагом шаг, не собьешь. Будто и в сутолоке ресторанной прочерчен путь был, как по АЭС. И до оркестра добрался, встал близко, голову вверх задрав. Чуть не перед носом самым каблучки ее новые в сцену колотили.
Опять поцелуй ему воздушный, от всей души. Потом еще лицо мрачное сделала, передразнивая. А между куплетами жестом энергично подбодрила: танцуй, танцуй!
Не узнал ее, с ума сошел, что вдруг такая. За ногу схватил, за лодочку. Но увернулась кокетливо, ждала будто, пальцем погрозив строго. Номер даже получился совместный.
И снесла толпа, опять потащила. Повисли сзади на спине, и он за кого-то схватился. И в летке-енке, ноги задирая, со всеми уже бежал, как Вера велела.
Сожрала Кабыша змея, к выходу поползла, извиваясь. И за дверьми ресторана на газон выплюнула в общей куче-мале.
А на траве на солнышке вдруг опять Петро рукой тяжелой пригвоздил, рядом приземлился:
— Ё-мое, Валерка? Судьба, чего? Никуда друг от дружки! — Другой рукой еще он невесту свою обнимал, и вот обоих их к себе притиснул богатырски, в одно с собой целое соединил. — Ларка, это Валерка! Валерка, Ларка это! Всё!
Краток был, зато целовать стал по очереди, в губы причем, обоих. И сам чуть не плакал, пьяный от умиления.
Ларе не понравилось.
— Петро, у тебя там во рту чего, батарейка?
— Да вроде не закусывал! — отвечал бодро Петро.
— А чем таким, что прямо вкус металлический?
Петро быстро нашелся:
— Так, может, Валерка это? Валерка батарейку съел!
Лара, губы поджав, от мужа отодвинулась, на спину легла к верху своим животиком. И Кабыш под это дело тоже скорей отполз, под трещинку семейную.
— Не дергайся, — пробормотал Петро и к газону опять придавил.
Люди мимо шли, улыбались, что свадьбе места мало, на траве от веселья бездыханная.
Петро заворочался недовольно вдруг.
— Валерка, а чего такое?
— А чего, Петро?
— А правда, как во рту насрали, металл! Вот я и думаю, может, такое, что атомщики опять набедокурили? Ночью, говорят, на четвертом было у них, слышал, нет?
Кабыш не замедлил с ответом:
— Бак СУЗ рванул.
Лара из-за плеча мужа высунулась.
— Это что за зверь такой?
— Аварийной воды бак. Сто десять кубов зверь.
— Гремучка! — кивнул со знанием дела Петро. — Так ведь плюнули еще небось?
— В пределах, — не моргнул глазом Кабыш.
Рука Петро на груди у него дрогнула.
— Валерка, а чего ты? Ё-мое, сердце, ну, ураган!
Никуда не деться было. И Лара еще, привстав, из-за плеча все смотрела пристально, взглядом тревожно буравила.
Петро близко вдруг лицо придвинул.
— А помнишь, кореш, такое? Помнишь ты, нет, как сюда с дембелей только на стройку мы, ты да я? Вот на четвертый самый этот! И тоннель когда под него? Было, нет, что в грязи день-ночь корячились, ногу ты сломал? А, Валерка? — И засмеялся, сквозь слезы пьяные подмигнул: — Ну, зато на другой потом прыгнул, на здоровой! В высоту!
— Горько! — сказал Кабыш.
И Петро рука тяжелая слабеть на груди стала, и от кореша к Ларе законным своим путем пошла, к телу ее, шее, щекам горячим. И пока поцелуй металлический длился, ускользнул от парочки Кабыш, и не заметили.
В ресторан опять, куда же. Официанты, передышку получив, в зале пустом среди разгрома бродили, приборы со столов на полу в осколках высматривали. А музыкантов и след простыл.
Внутрь Кабыш сразу, в недра ресторанные, и по коридорам тусклым с подсобками, чуть не в каждую заглядывал. И Вера из-за ящиков навстречу сама к нему выскочила, предусмотрительно рукой уже загораживаясь.
— Валик, ребята деньги вперед взяли, не могла я! Прихожу, а уже за песни заплачено, ну, что петь я должна! Не знала я ничего, Валик, и они не знали, когда брали, что такое вдруг! А теперь сами испугались и в ловушке, играть должны! Вот могла я к тебе, нет, ты подумай хорошо! Подумай!
Получилось, это она его настигла, наоборот. Скороговоркой выпалила и заныла, совсем обезоруживая:
— Ой, Валик, ты не уходи только, недолго еще, скоро я! Ты же не уйдешь, правда? Не уйдешь, знаю!
И ведь правдой все было. Паспорт с туфлями, теперь ловушка вдруг эта. И то, что он уйти от нее не мог, конечно.
— Сказала им, значит? — спросил Кабыш.
Удивилась в ответ она.
— А как же? Ты же сам хотел, нет?
— Чего я?
— Ну, не сам именно, а чтобы я это им, нет разве? — Руку опустила и прическу новую поправила, миновала опасность. — Валик, а в ресторан кто привел, вот кто?
— Так случайно.
Уже пальцем ему хитро грозила.
— А что одну меня к ним отправил, сам не пошел? Тоже случайно? А, Валик?
И смутила вдруг его, совсем в тупик загнала, что сказать, не знал.
— Вот случайно так и реактор грохнул, — проговорила Вера глубокомысленно, с прической вместе в новой какой-то роли пребывая. И прицепилась опять: — А зря ты это, между прочим. Ребята о тебе одно хорошее только!
— Хорошие ребята, — усмехнулся Кабыш.
-А ты?
— И я.
— А что ж обиды эти, когда хорошие все? — не отступала Вера.
Изнемогал уже.
— Какие такие, какие? Да пошли они!
Она одобрила:
— Обиды? Вот, Валик, правильно!
— Ребята! — сказал Кабыш.
И голос за спиной отозвался:
— Пришли мы, Джонни! Оказывается, Джонни он был.
И в спектакле участвовал, сам не знал, старался. Потому что за ящиками в закутке как раз ребята хорошие сидели, музыканты.
— Еще откликаешься? — удивился гитарист. — Ну, что ж мы? Сплотимся, товарищи, в час роковой, как там у вас?
— У нас работу делают, потом деньги берут, — сказал Кабыш.
— А потом реакторы взрываются! Сидели кто как, на ящиках, на полу.
Лица в страхе перевернуты были с улыбками вместе. И футляр от гитары раскрытый без денег валялся, о чесе позабыли даже.
Прокричал клавишник:
— Джонни, затопчет свадьба! Затопчет! Понимаешь? Схиляем по-тихому и догонят! Комсомольцы! Понимаешь ты, нет?
Нет, не понимал.
— Ну? И чего?
— А то вот, что сейчас, если прямо как есть все объявить выйти, так город весь побежит! Это тогда вообще чего такое будет, Джонни?
— Тогда Джонни расстреляют, — заметил гитарист.
Клавишник испугался, сделал вид.
— Это почему это?
— Паникер.
— И что же, по законам военного времени?
— А какое теперь? Клятву, небось, давал, Джонни?
Шутили мрачно, от правды недалеко. И понимал Кабыш, что спектакль такой отчаянный. Не понимал роли только своей, главная почему вдруг.
Решил гитарист:
— Обязаловку! Чего должны! Быстро! Давайте! Осталось много там, нет? И ноги, ноги! Срываемся, пока живые! Если живые еще! — И посетовал, чуть не плача: — Эх, суббота золотая, сколько ждали! Джонни, ты это... ты момент, конечно! Когда самый чес у нас, вот самый, долго думал?
Нет, и это, видно, не конец еще был, наоборот. С мест своих они и не двинулись даже. Еще человек там с ними на ящике сидел, тоже музыкант, в чем все дело. За все время и не пошевелился даже, бороду на грудь могучую опустив. И якорем весь оркестр держал, получалось. Не мертв он был, пьян. Храп беспробудный в тишине разносился.
— Свой тут у нас реактор, Джонни! — пожаловался гитарист.
И бородача трясти стал, Кабышу демонстрируя. Для ясности ногой даже безжалостно пнул.
Клавишник подыграл опять, руками развел.
— Бесполезно!
И гитарист еще вздохнул горестно.
— Когда-то барабанщиком был!
Номер закончили и на гостя смотрели выразительно, глазами прямо пожирали. Оркестр самодеятельный «Пульсар» весь в составе полном.
— Ну, Джонни?
Кабыш спросил:
— Чего такое?
— Не понял?
— Нет.
— Да ты вместо него!
Смеялся он и в ловушке Веру глазами все искал, кого ж еще. И как испарилась вдруг. Затащила, и след простыл, конечно.
Уговаривали и так, и сяк:
— Вспомни молодость, Джонни! Какой ты был!
— Горим, Джонни, горим! Никак без тебя!
И удивлялись, не понимали, их теперь была очередь.
— А чего ж пришел тогда?
— А чего я?
— Так вот и мы! Что ж ты к нам вдруг, интересное дело?
В коридоре вдалеке шаги нетвердые раздались, и уже со свадьбы голос пробасил где-то недовольно:
— А хорош, хлопцы, борзеть! Вы чего там вообще? Без танцев засохли совсем!
И другой еще музыкант в закутке с ними до поры мышью сидел, за все время ни слова, тоже гитарист, только басовый. Но не спал он, нет, очень настороже был даже. И вот вскинулся в страхе, к окну прыгнул. Рама, скрипнув, в тишине приоткрылась, и басист в нее колотил с лицом перекошенным, прибивал кулаком плотно. Совсем законсервироваться хотел. И треснуло стекло, посыпалось, ветер весенний в закуток свободно ворвался.
Смешно им стало, что голову под осколками жалко, он ее ладонями прикрывает, и что порезался — особенно. Животы надрывали, ничего поделать с собой не могли. И сам тоже хохотал, от крови своей в неистовство прямо пришел.
Позвал вдруг тихо гитарист, на Кабыша не глядя:
— Валерка!
— Я Валерка?
— Стронция с нами на посошок, а? Выручай.
И поднялись они, в зал двинулись друг за дружкой, зная, что и он за ними пойдет. И пошел Кабыш, ноги сами опять. И Вера, тут как тут, в затылок чмокнула, на ходу ухитрилась.
Только что ж за ловушка сладкая была такая, что он за барабаном забылся сразу и в раж вошел даже, партнеров сонных чуть не на уши следом тоже поставив? Как влитой в руках с палочками сидел, и нога на педали привычно, будто и не вставал никогда. И остальное все уже, наоборот, ловушкой казалось, что с ним без барабана было.
И фаршлаги явились сами с триолями вперемешку, не подвели. Да все явилось, что только дятлу эстрадному может. Каскадом хитрым тремоло дрожащее выбивал, и палочки подкидывал уже пижонски, что левой рукой, что правой, Маловичко прокушенной. Еще щетки взял и на щетках стучал, соскучился. И оркестр между собой в лихорадке перемигивался только, не знал, угнаться как.
А потом знаки они ему стали делать, останавливать. Ведь сыграли все уже, что должны были, слабали. И время самое схилять настало, уйти то есть, чем скорей. Так и сказал басист в микрофон неосторожно, вылетело само:
— Хорош, Джонни, хорош! Хиляем, всё!
Страх не отпускал никак, на лице Хиросима. И остальные замахали уже открыто у публики на глазах, но не видел дятел, не слышал, нет. Поднял на ноги свадьбу, кто мог еще и не мог кто тоже, и сам с барабаном вместе в водоворот нырнул, со сцены не сходя.
И еще сверх программы деньги вдруг клюнул. Купюру жадно схватил и тоже в микрофон сказал:
— Зинаиде и Коляну! Живите дружно, да было б все, что нужно! От электриков третьего блока поздравление!
Другой раз объявил:
— Бухгалтеру Лиде песню эту! Красавице нашей со счастья пожеланием и любви! Бригада наладчиков турбинного цеха дарит!
И наладчики за электриками вслед в толпе замахали в подтверждение.
Неохотно сначала за Кабышем партнеры, принужденно вроде, ниткой как за иголкой. Играли и улыбались еще, куда деться. А потом с собой тоже не справились и сами в чес сорвались, за деньгами потянувшись. Да как не взять, когда дают, умоляют прямо, и не сыграть, в кулак уже пар нас лихой свой заграбастав? И Вера с куплетами талмуд только листала впопыхах и все слова шептала, повторяя. Едва за залом поспевала, за пожеланиями.
И сцена ресторанная сдвинулась будто, поплыла. И они на ней с инструментами своими, как на кораблике, обо всем позабыв. Суббота настала золотая, а какая была?
А потом лихорадка опять, может, сильней еще. Деньги в закутке считали, улов свой.
— Озвереть с мелочовкой этой! Чего суют!
— Чего в карманах! Вывернули!
— Душу нам!
— Джонни разогрел!
— Да вообще накалил Джонни!
Сами из карманов добычу на стол выкидывали, кто сколько. В котел общий, в футляр от гитары, пригодился.
— Ёлы-палы, вы чего? Под ухом бу-бу, радио! Тридцать, сорок, потом пятерик еще, сколько было там! Моих сколько, уже без понятия? По новой надо!
— Чего опять такое, не в жилу! Совсем закопались!
В поту сидели, все отдышаться не могли.
— Рвут на части комсомольцы, беспокойные сердца!
— Это кого кто! Под сотню парнас! И бабай еще, подожди, своего слова не сказал!
— Какой такой?
— Слона-то я и не приметил! Да чурка там приезжий в халате, какой! Со стороны невесты вдруг бабай, кого вывернуть!
— Так еще не вечер!
Из всей компании басист только молчал один. И то в холод, то в жар его. Спросил обреченно:
— Что ли, лабать опять пойдем?
Клавишник не сомневался.
— А что ли, нет, парнас когда горячий? Заход еще последний!
И гитарист обиделся следом, вдвоем все они, дуплетом:
— Да как же без башлей мы, как вот? И сорвемся, значит, пустые, куда глаза глядят, ты головой думай!
Кивал басист, тер с мукой нос-картошку. И ветер вольный из окна разбитого в лицо простое дул, не остужая. Только шевелил волосы длинные, как у мушкетера.
Кабыш страдания оценил:
— На себе его потащишь?
— Кого?
— Драммера бухого, кого?
Забыли об ударнике могучем, к храпу привыкли. На равных ведь сидел, глаза только закрыты.
Примерился басист, растерялся.
— Да как же я такого его, куда?
— Бросим, значит? И побежали? Пускай он?
— Нет, нет!
Мотал басист головой по-детски, не кивал уже. И Кабыш удивлялся строго.
— Что — нет? Не побежали? А чего ж тогда?
И ведь правда опять была. Не бросить, не уйти никак. Только не Вера хитро сети плела, сам теперь себе Кабыш расставлял.
Гитарист со смеху умирал, за уроком наблюдая:
— Джонни, был ты где, Джонни! Соскучились!
— И я!
— Вспоминал?
— Про парнас.
— Не отшибло на партийной работе?
— Обострилось, наоборот. Что треть моя.
— У вас там тоже, что ли, парнас?
Улыбался Кабыш. Ноги их босые с Верой все терлись под столом друг о дружку от хозяев отдельно.
Но клавишник мимо ушей не пропустил.
— Ты про треть чего там? Или так вообще?
— Конкретно. Огорчился гитарист.
— Лажа, Джонни. С Веркой пятеро нас, нет разве?
И клавишник, как всегда, не замедлил, ясность внес:
— Вспомни еще! Жили-были! Треть твоя, когда солевича давал, а мы возле тебя смурами, сказка такая старая!
Не понял Кабыш.
— А сейчас нет, что ли?
— Что сейчас? Ты солевича?
— Вы смурами. Мухами сонными.
— Навозными еще скажи?
— Сказал сам! Смеялся гитарист всё.
— Каким ты был, таким и остался, Джонни. За рубль удавишься!
А клавишник к футляру скорей рыпнулся, момент почувствовал. Но Кабыш все равно проворней был, не на того напал. Парнас крышкой прихлопнул и потребовал еще:
— В кармане там чего, давай. Вопроса не понял клавишник.
— А чего в кармане?
— Доставай.
— Рука, Джонни.
— С рукой вместе.
— Джонни, я на стол все выкатил, ты чего?
— Еще!
Обиделся клавишник, голос дрогнул.
— Да как же ты, а? За кого меня! Друзья старые! Джонни, ты кочумай!
И тут же сам бумажку из кармана и вытащил, близко Джонни придвинулся.
— Подавись! Заметил Кабыш:
— Да и вы тут не больно изменились!
Он купюру в футляр сунул, в парнас общий. Но крышку только открыл, все разом к столу бросились, деньги хватать стали, напасть вдруг. И гитарист басовый чуть всех не скорей, очнувшись. Толкали друг друга, ненависть прямо в глазах. По углам потом встали и еще пересчитывали, кто сколько вырвать успел. Кабыш тоже свое ухватил, в накладе не остался. По карманам добычу рассовывал с лицом перекошенным.
А потом в обратном порядке все они, не сговариваясь. Гитарист первым деньги в футляр опять швырнул. И другие следом тоже карманы по новой выворачивали, вопросов не задавали. На место молча вернули, что в горячке выдрали, и в зал чесать дальше отправились, куда ж еще им.
Как точку, поставил гитарист:
— Нехорошо парнас расдерибанили!
Только не уйти уже со сцены совсем было. Хоть усталость давно жадность пересилила, качало аж «Пульсар». Но захрипел вдруг Кабыш рок нездешний, с ума сошел. И Вера тут же рядом встала, дуэт придумала. А потом вообще на колени к нему села. И у зала целовались на глазах, номер такой.
А когда и парочка выдохлась, и ансамбль к двери уже шел, так женихи путь преградили, трое причем сразу, объятия широко распахнув. И один даже певицу на руки подхватил от избытка чувств, Петро это был.
И взмолились музыканты:
— Да можно сколько, вы чего вообще?
Нет, не отпускали.
— А нас сколько вообще? Вот три раза по стольку!
И играли опять, куда деться, на лицах еще улыбки. Но потом уже хитро они, бегом. С пятачка все вместе ринулись и в дверь шмыгнули, как не было. Унесли ноги все же, вырвались.
В коридоре ворчали еще:
— Копейки, елки, стыдоба! Даром кувыркались! Чего-то быстро комсомол сдулся!
— Дырки в карманах!
— Да все, пустые уже! Мотаем скорей!
— И комсомолец главный не башляет, заснул!
— Это кто у них?
— Ну, бабай, кто! Ночи всем спокойной!
Спросил еще Кабыша гитарист, успел:
— В режимном городе, Джонни?
— Чего в режимном?
— Слова не наши, чужие? Или можно теперь?
И смех раздался громкий, животный вдруг прямо. Клавишник это в закутке с Парнасом футляр открыл. Подошли все тоже, вокруг встали. И хохот такой же, истерика. Гитарист точку, конечно, опять поставил, кляксу уже.
— Хорошо расдерибанили, дело другое!
Пустой футляр внутри был, вообще ничего.
Не верили даже.
— Да подожди, как такое могло?
— А сторож где, подожди? Сторож?
Бородач спящий над футляром не возвышался грозно, в чем все дело. В углу теперь на полу устроился, ладошки под голову косматую мирно положив.
Прояснилась картина.
— Муляж убрали, вот и могло!
Из закутка выскочили снова. И совсем уже ясно стало.
— Халдеи, они! Некому больше!
Официанты туда-сюда с подносами по коридору мимо ходили, на кухню и в зал обратно.
— Видели, нет, подмигнул один?
— И чего?
— Так он и есть! Еще издевается!
— Так и эта вон подмигнула!
— Она и есть!
Смеялись, шеренгой возле ящиков встав. И делать нечего, в закуток родной вернулись.
И басист следом с бутылками вбежал, когда успел только.
— Ответный ход!
— Откуда?
— За буфетом в коробках! Парнас наш назад!
Клавишник бутылку взял, обрадовался.
— О, красное! Догадался как?
— Да что под руку, не выбирал, — доложил басист.
— А вот самое то! Как врач прописал! Слепой выбор правильный самый! — одобрил клавишник, рассыпаясь уже в предвкушении. — На Белоярской, говорят, атом потек когда, так поголовно красницкого всем! Хочешь, не хочешь, вливали прямо, на улицах народ ловили! Давай, ну-ка! Дезактивация!
Гитарист тоже бутылку свою забрал.
— Лекарство, говоришь?
— Стронций надо запить, нет?
— В обязательном порядке?
— Врач прописал, врач!
Все они момент оттягивали, мучили сладко себя.
— Ну, надо так надо! — вздыхал гитарист.
— Всем пропишут скоро, — обещал клавишник. — Указ даже в области отменят, вспомните мое слово. И залейся будет, без ограничений. Красницкое тебе указ!
Тут не вытерпел гитарист, прохрипел:
— Да не тяни ты!
Он ударом умелым пробку вышиб. И клавишник с басистом кулаками в бутылки треснули, и получилось тоже.
Всё же Веру угостили, глотнуть сначала дали. И сами потом приникли, уже не отрывались.
Про Кабыша вспомнили.
— Джонни, ты чего?
Бутылка бесхозная еще на столе стояла, ждала.
Объяснил серьезно гитарист:
— А в завязке инструктор, как нас покинул. У них строго это. Вот с тех пор, представляете? Четыре года. Ошибся, товарищ?
— Что года четыре. С половиной еще, — сказал Кабыш.
И хорошо жить им стало, весело уже.
— Джонни, а под одеялом, нет, по-тихому? Вы ж все там под одеялами!
— Зашивался, Джонни?
— У Джонни сила воли!
— Так тоже мы в завязке, что, нет? Были!
И стоял Кабыш трезвый. Вдруг галопом минуты опять, время по-другому. Но как не выпить людям, пар нас свой не оплакать? И не поговорить потом, выпив, святое это дело. А после вина вино опять, а как же? Одно вот за одним так, вещей ход неразрывный. И жди, стой, и сердце из груди пусть выскочит.
— А насчет указа вот. Чего на ушах в зале все, вопрос? Когда за столом на рыло двести граммов?
— Так с собой несут, что по домам гонят!
— И мы еще нарушим, что, нет? Так и так не лабать уже!
— Да ни в коем разе, вы чего? На коленях пусть хоть!
И грозил басисту клавишник пальцем лукаво, в путь опять отправляя.
— А не весь парнас еще вернули, не весь!
Да тот и сам уж из закутка метнулся, понимал.
— Всё! Кочумаем!
— Чего такое?
— Карабас храпеть перестал! Просыпается! Всем атас, Карабас!
— Не давать Карабасу! Не уследили вчера! Чтоб ни капли! А то понеслась опять! Не схиляем никогда!
Басист уже с трофеями прискакал, тут как тут.
— И мы понеслись, что ли?
— У нас дезактивация!
— Мы Карабаса ждем!
— Проснется, и хорош, ноги сразу! Елки, жить охота!
— Да сильней только!
— Так по глотку еще скорей!
Улыбался Кабыш, без вина пьяный сам. Вроде с ними вместе из горлышка он, захлебываясь. И пароль даже во время прокричал, не допил тоже будто:
— Парнас!
Сорвался с места снова басист шустрый, туда-обратно он, как заведенный. А они и так шатались уже, и Кабыш сильней всех даже. У гитариста на глазах слезы вдруг разглядел.
— Чего ты, Колян?
— Так.
— Говори, говори. Скажи. Растрогался совсем гитарист.
— Вот то, что пел ты сейчас, вот это! Джонни, я каждое слово!
И кивал в ответ Кабыш.
— Да тоже я! Веришь — нет, повторял! Про себя я четыре года!
— А рот на замке! Штирлиц!
— Точно вот! Ни-ни!
— С половиной четыре! — улыбался гитарист. И сказал еще, голос дрогнул: — Хорошо, что вернулся, Джонни! Ждали мы тебя!
Подался навстречу Кабыш, на глазах слезы тоже. И Колян не ожидал даже, оттолкнул. Но вместо объятий ударил, получилось. И вдруг опять ударил и еще потом раз. Он с собой поделать ничего не мог, бил и бил, и от удовольствия постанывал. И клавишник подскочил сразу, с кулаками обрушился. Еще следом потом и басист включился, в закуток без бутылок влетев, под глазом зато фингал. На Кабыше обиду вымещал, случай как раз. А Вера разнимать когда полезла, так чуть они не кулаками ее тоже, не церемонились.
Ждали только будто. И в спектакле во всем действие главное самое, кульминация, вот она. В мордобой сразу от соплей дружеских, с полоборота. За ударом удар и слова выкрикивали, как лаяли:
— Запел, шкура! Еще давай! Не забыл! А клепал, помнишь? Закладывал! «Песенки гнилые! Хорошие надо, наши!» Прижали, так схилял и своих топтать? Тараканы мы! Выслужился! Пой, паскуда, пой, чего ты? Слушаем! Давай!
Кричал он им тоже, кровью плевался:
— Да не я если б! Вообще пересажали! Все уже было, на волоске, кранты! Да вас бы! Подонки ресторанные, мразь!
А потом уж помалкивал, от ударов прикрыться лишь бы. И они били молча уже, знали, за что. И зря он всхлипнул, наоборот, сильней замахали еще, раззадорились только.
Упал Кабыш и не вставал больше, на четвереньках в угол пополз. И тоже они выдохлись, силы на него последние потратив. На ногах держались еле, но между собой все перемигивались.
— Вообще, думал, убью!
— Так сам пришел, гад! Шкура продажная!
— Джонни Леннон! А сам Ленин!
— Душил сколько! Все ж перекрыл, что, нет? В ресторан кто загнал, кто вот?
— Ну, свой! Свои страшные самые! И на басиста теперь любоваться стали, на фингал его.
— Вот видно сразу, весь парнас вернули! До конца!
По закутку пошатались, не знали уже, делать что. Да не бежать теперь, на ногах бы устоять. И на ящики приземлились, не устояв, носами заклевали.
— Без посошка остались на дорожку! Помрем вообще, проснемся! А взять где?
— Не спи и не проснешься! Не спать! Глаза у всех открыты!
— Так и не спим, а кто? Карабаса ждем!
Тут же головы на стол и уронили, вразнобой захрюкали, все. А Кабыш в углу своем ожил, наоборот. На четвереньки он опять, а потом и с колен встал, ничего. К Коляну прямиком пошел, к гитаристу. Тоже в полный его рост поднял и перед собой поставил, а как же. Глаза у Коляна прикрыты были, ни злобы уже, ни слез коварных, толком и не проснулся даже.
И драка безобразная опять. То на одного трое, а теперь вот трезвый пьяного против, и Коляна голова под кулаками моталась только беспомощно. Молотил Кабыш и молотил, а потом бросил, но бутылкой по седине еще ранней огрел, вот так он. Под рукой пустая была как раз, пригодилась.
А что Вера разнимать снова полезла, так и он своего леща ей влепил, не заржавело. Отшвырнул и ногой даже вдогонку под зад, невзирая, что женский.
И вылетел из закутка пулей. Точка уже его была.
Мало очередь прорвал, еще он продавщицу на глазах у всех из-за прилавка выволок. И не пинками чуть в подсобку погнал, в закрома, все ногами он женщин. В ухо тетке бормотал: «Прожектор комсомольский!», что ж мог еще. А она в ответ свое испуганно, пока тащил: «Не завезли! Нету ничего!» Но от рукоприкладства зажглась вдруг, хохотать стала, что в ящики пустые лицом ее тыкает: «Загашник где, давай!» И бутылку нашла под нажимом: «Ух, какой ты!» А следом и другую, грубостью хорошо приласкал. Но третью когда потребовал, в грудь пихнула сердито, вот и любовь вся. А все равно две еще к двум приплюсовал, дело туго знал. Тут же со стола у людей и забрал. Ведь тоже там закуток свой в магазине был, и люди пили, на ящиках так же сидя. И у них вот, таких же, перед носом бутылки он смахнул, возмутиться не успели. Но сам же одну и выронил, и люди прокричали только, смогли: «В лоб, Кабыш!» И к ручейкам скорей драгоценным приникли. По столу текли, не до слов уже было. И Кабыш на колени грохнулся, со всеми вместе припал без колебаний.
В темноте потом мчался, ноги сами опять. И вспыхнули лица рядом, и не понял Кабыш, люди откуда вдруг, и свет этот. Но увидел реактор в огне снова, вентрубы в небе свечу, и среди зевак на мосту встал тоже, река внизу блестела.
Что мост смерти был, и не узнает никогда. А пока перед реактором инструктор стоит, ужас возвращается. Да и не уходил никуда, забыл просто Кабыш, отвлекся сильно. Дети вокруг него родителей дергают, вопят. И пальцами в восторге по зареву водят, как по картинке.
Но бутылку выронил опять, одна еще под ногами зазвенела, разбудила. Побежал по мосту, с места сорвался. И так до вокзала он по улицам, не оглядываясь, голову в плечи привычно вобрав. И что от реактора зигзагами надо, не забыл. Никуда не делись навыки.
Каблучки впереди цокали, летела парочка. Мужчина по площади знакомой локомотивом к вокзалу подругу тянул. И угнаться Кабыш не мог. Быстро они, жить хотели.
На перрон пустой выскочили, товарняк громыхал мимо тяжело. Примерились и кузнечиками в состав прыгнули на ходу. И Кабыш изготовился тоже, но медлил всё, никак. С бутылками руки не разжать вдруг, уцепиться чтобы, заклинило. Так поклажу и не бросил, на перроне простоял, парочку вроде провожал. Еще и помахал бы, нечем только. И поезд все быстрее шел, и хвост уже Кабыш увидел, огни сигнальные, прощальные.
— Пришел, Джонни?
— И принес!
— Миру мир?
— И нет войне!
За головы держались, гитарист Колян особенно.
— Раздухарились, елки. Нервы.
— Да радиация!
— А точно вот!
Навели дружбы мосты, навстречу друг дружке помчались, но не туда куда-то поворот.
— А в завязке мы!
— Ух, какие!
— Джонни, точка!
— Точка тире!
С ящиков насиженных поднялись разом вдруг.
— Джонни, по тормозам! Стоп вообще!
Еще бутылки клавишник разглядел, засмеялся.
— Не красное тем более, не лекарство!
— Ханка!
— Вот!
И мимо него из закутка они двинулись, Кабыш и не понял.
— Да вы чего?
Следом побежал с бутылками в обнимку. Быстрей все по коридору шли и у двери только обернулись, у сцены самой.
— А ты чего?
И Карабаса он увидел. За спиной стоял в здравии полном. Подмигнул коллеге даже, и Кабыш в ответ ему.
Дверь перед носом хлопнула, за «Пульсаром» закрылась.
С ума, думал, сошел, как понесла толпа опять, по рукам-ногам повязала. И сначала будто все, назад жизнь отматывает. Или не было ничего, что было? До упада пляски, хватают, на пол в восторге валят. И с объятиями Петро, вот он, живой еще. А на сцене Вера опять, и поцелуи ее к нему через зал летят. И пробивается Кабыш к певице яростно, отчаяние на лице. В руках бутылки только, все отличие, к сердцу прижал.
От Петро ускользнул, повторил номер. И от Лары увернулся, тоже к нему со всех ног. И за дверью своей со сцены лабухи скрылись, пробирался пока, и это было уже.
Подняли они в закутке головы, замахали, еще в игры с ним играть хотели, заскучав. Но мимо Кабыш, по коридору опять, где она? И хозяйство насквозь все прошел, как ножом пропорол. А обратно уже крадучись он, по углам в полутьме тихо рыская, и Карабаса близко голос услышал:
— Валерка, чего дурью маешься?
Среди ящиков тоже он, закутки в хозяйстве сплошные.
— Что вот чарлик фонит? Слышно, нет?
— Райд скажи, чарлик при чем? — не согласился Кабыш.
— Или журавль еще кривой.
— Сам крепил? Ну, руки оторвать!
— А может, и райд, ухо у тебя свежее, — покивал бородой Карабас.
Тихо, вполголоса он. На коленях Вера сидела, глаза прикрыв.
— Зря в чарлик уперся, райд, как пить дать, — сказал Кабыш.
— Не давай, не надо, — усмехнулся Карабас. — Сперва с СИУРов (старший инженер управления реактором. — прим. ред.) меня, насчет пить. А неделю тому с блока метлой вообще, ну, вот с четвертого этого, как? И смена даже сейчас моя, пить, не пить?
Вздохнула во сне Вера, Карабаса крепче обняла. Лицо безмятежное было. А может, и не спала, глаза не хотела открыть.
В ответ в макушку ее Карабас поцеловал.
— Задрушляла! — И на Кабыша замахал. — Валерка, сханкой, ну тебя! От греха подальше!
— Райд! — напомнил Кабыш.
— Заметано! — отозвался вслед Карабас.
Догнала.
— А за мной чего ж, не за Иркой своей?
Вдруг в ярости на него даже. И к себе за плечи развернула, мужчина кто из них?
— Нет, вот звала я тебя? Звала, ты скажи? Что в общагу ко мне, из душа голую!
— В халате!
— А в комнате душил кто? Да присосался! Никуда вообще от тебя!
Что и сказать, не знал.
— Ну, реактор. Рассмеялась, ждала.
— Опять с реактором своим! Да забодал! Ну, ты всех уже! Так хиляй, чего ж ты, раз реактор? Сам-то? Давай!
Молчал Кабыш. И тоже отвернулась она, лицо вдруг горько пряча.
— Прибежал! А до реактора тоже жизнь была!
— Видел я твою жизнь. С бородой она.
Тихо рядом теперь стояли, близко. В закутке далеко лабухи смеялись, ничего им.
— Если б не каблук, — сказал Кабыш.
— Сломался он, Валик.
Нет, из двоих мужчиной он был. Бутылки на пол свои поставил наконец. И раздевал уже, в платье проклятом путался концертном. Да сдирал подряд все, и на руки скорей подхватил, сама подпрыгнула. Но поехала стена вдруг у певицы за спиной, ящики с тарой пустой. И на пол повалились они под посуды грохот, и засмеялась Вера:
— Салют прощальный!
Не каблук, так стена, все одно. Что снять успел, на себя впопыхах натягивала.
— Эх, ты!
И по коридору пошла, всё.
Разжимал Петро с бутылками руки, опять, что ли, заклинило.
— Ну-ка! Ё-мое, клешни! Да чего такое! Ты отпустишь, нет?
Отнял, силу всю немалую применил. И к столу быстрей Кабыша подтащил. Всего заклинило, не руки только.
Выпили. Полез Кабыш с объятиями, он теперь. И Петро отбивался, уговаривал, его очередь:
— Ладно, ты чего? Да понял я, что темнишь? Что ж, не понял тогда, думаешь? Да сразу! И что вот придешь рано-поздно, знал, а куда ж ты денешься!
— Так жахнет опять! Горит, сука!
— Может!
— И чего?
Не знал Петро, еще скорей налил.
— Да пришел ты, главное, вот чего!
И отпустило Кабыша за руками вслед.
— Это как это ты тогда понял?
— Так ты был и есть темнило!
— А приду что, не денусь?
Опять Петро налил, по третьей уж сразу.
— Ну, ты вот. Такой. Соврешь и каешься.
И головой закрутил Кабыш, вокруг уже смотрел. На Петро рядышком, на людей в переполненном зале, увидел. И на Петро опять. Вот дружба она и есть, отпускает когда.
И у стола кореша все, и не присели даже, не до того. Тут же и музыка заиграла, «Пульсар» опять на пятачок свой вышел. И Кабыш к сцене рванулся, совсем уж полегчало. Нет, догнал в толпе Петро, начеку был.
— Ух, какой! Ну, смотри у меня! Упирался Кабыш, в объятиях вертелся зря могучих.
— Да как гондон меня!
— Кто?
— Они!
И за столом еще смеялся, за живот хватался.
— Пустых чешут!
Не понравилось Петро, не понял даже.
— Так свои ж все, нет, родные? Свои ж ребята! — И обиделся он совсем: — А чего ж, Валерка, пустые даже если? Не люди, что ли?
И Кабыш полез снова.
— Ладно, Петро!
Не успел Петро огорчиться.
— Ё-мое, Валерка, нормально!
— Прорвемся!
— А нет, что ли?
Как уж подбодрить друг дружку, не знали, на ногах стояли еле. И Петро на-гора выдал, постарался:
— Даже тысяча рентген не положат русский член!
Подмигивали с улыбочками, за стол уже хватаясь.
— А насчет члена, — сказал Кабыш.
— Ну-ка!
— У Ларки что, бемоль, как?
— Какой такой?
— По-нашему, живот.
— И чего? — спросил Петро.
Срезал кореш. Рюмку как раз Петро, под руку он. Нет, проглотил. И как приступ у него вдруг, закуску со стола хватать стал, пихал в рот ненасытно, из ушей лезла. Сам Кабыш испугался, на аппетит его волчий глядя.
Бросился в толчею Петро, быстрей Лару свою схватил, к себе прижал. И в толпе пропали, зря Кабыш высматривал. У стола он остался ждать, возле бутылок на посту.
Но не вытерпел потом, побежал тоже. Нырнул скорей к Петро опять в объятия, а заодно и Лара приласкала, перепало и ему нежности. Еще к себе в движении притянули, и близко он лица их видел, ни печали, ни тревоги подавно. А потом глаза молодожены прикрыли блаженно, и Кабыш прикрыл тоже. Втроем танцевали, лбами прижавшись, и порознь еще, музыка когда разлучила. И вскрикивал со всеми Кабыш, извивался. «Пульсару» махал, чтобы жару больше поддал.
Проснулся, глаза все не открывал, хоть о нем говорили. Вот о нем потому что.
— И в Гомеле Джонни вдруг! Доброе утро! Ну, с ума сойдет!
— И свадьба опять!
— Да похороны! До свадьбы, подожди, жмур еще у нас, программа! И вот просыпается Джонни наш!
— Ох, дятлы! Какие! Этот, значит, стучит, тот под крыло голову, по очереди! Вот чего Джонни Карабас приволок, сменщика он себе, сговорились!
— Так не я, чего я? Колян вот! Подобрал, мертвый совсем был! Ну, с Коляном вместе мы!
— Да куда ж денешься от Джонни! Вера только знала, что не спит он.
Голову его на коленях держала. Увидел над собой рядом лицо ее Кабыш, в глазах радость. И темно стало опять, это в губы она его поцеловала.
А как прояснилось снова, реактор в огне увидел, громадой над «Пульсаром» навис. Близко вдруг в катере они, коварно река изогнулась.
И притихли, мотор уже не перекрикивали.
Колян-гитарист сказал:
— А все одно цирроз. Ну, пяток, сколько лет еще? Да так на так получается!
И клавишник закричал, и сейчас на пару они:
— Да вы чего! Наоборот! Тараканов рады не берут! Только лучше еще нам! Вообще живые вечно!
А басист, звено слабое, от реактора руками все прикрывался, будто прикрыться мог.
И лежал Кабыш, глаза вытаращив, не шевелился. Но кулак сам к реактору грозно вдруг пошел, рефлекс опять.
Улыбнулся инструктор, всхлипнул. И стемнело. Глаза Вера ему ладонью прикрыла, чтоб не расплакался.
2008
Сценарий фильма «В субботу» Александра Миндадзе был впервые опубликован в журнале «Искусство кино» (2009, №2).
Читайте также:
К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:
Google Chrome Firefox Safari