«Леночка и страх»: о тандеме Шварца и Олейникова

Вместо эпиграфа

«В мире и даже специально в литературном мире почти не заметили того обстоятельства, что в Германии в 1934–1938 годах было написано так много воспоминаний о детстве <…>, нежных изящнейших вещичек, литературных игрушек, как никогда прежде. <…> Если кому-то довелось, подобно мне, по воле случая прочесть изрядное количество этих книг, то он не мог не услышать, как они, при всей своей нежности, тонкости, негромкой интимности, форменным образом вопили: “Разве ты не замечаешь, насколько мы все — вневременны и задушевны? Разве ты не замечаешь, что внешний мир не может нам повредить? Разве ты не замечаешь, что мы ничего не замечаем? Заметь это, заметь, обрати на это внимание, мы просим тебя!”»Себастьян Хафнер. «История одного немца». 

Пожалуй, здесь есть объяснение взлета детской литературы в Советском Союзе. Детство — чисто. С детьми можно говорить о детских проблемах и не врать. Можно о мелких: мойте руки перед едой (правило на все времена). Можно о больших (не лгите — тоже вневременно, на века). Иное дело, что в Советском Союзе нежность и изящество заменялись эксцентрикой, клоунадой, однако литературные игрушки не переставали от этого быть литературными игрушками. Или кинематографическими. 

В этом была своя правда. Свой выход из безвыходности, свое «истребление тиранов». Прошло время, и Феллини снял фильм о детстве в фашистской Италии, нежный, изящный, эксцентричный, игровой. Месседж этого фильма очевиден (по крайней мере, для меня): детство (с отрочеством) — целый мир, волшебный, особенный, и никакой диктатуре этот мир не испохабить. Эстетически (раз снят гениальный фильм) утверждение убедительное, исторически, психологически, социологически — более чем сомнительно. 

Тем не менее для людей, остающихся в диктаторской стране, детская литература, творчество для маленьких и самых маленьких (повторюсь) было выходом. Иное дело, насколько этот выход был… плодотворен, человечен, если можно так выразиться. Не могу не процитировать на сей раз старого Хафнера. В 1938-м он эмигрировал из Германии, в 90-м дал свое последнее (очень большое, на брошюру потянуло) интервью тогда студентке Ютте Круг. В ответ на вопрос о «внутренней эмиграции» Хафнер вспомнил некоего режиссера, «который тогда [во времена нацизма. — Н. Е.] снимал фильмы и в своих нынешних воспоминаниях ставит себе в заслугу то, что его фильмы были такими, будто никакого фашизма и в помине нет. Эти фильмы были абсолютно аполитичны, и никто не кричал в них: “Хайль, Гитлер!” Он числит это актом сопротивления, между тем это было то, чего тоже хотел Геббельс. Фильмы были абсолютно безобидны. Люди здесь должны были иметь хоть какое-то развлечение, а люди там должны были видеть: в Германии все не так уж плохо, почти нормально. <…> Об этом я часто спорю с моей теперешней женой. <…> Она была в те времена журналисткой здесь. <…> Она говорит, здесь же оставались не только нацисты, должны же они были смотреть, читать и слушать что-то нормальное? О них ведь тоже надо подумать. Как и прежде, я держусь того мнения, что это очень двусмысленная позиция. Невозможно с чистой совестью нормализовать, украшать нацизм, диктатуру. <…> Признаю, что эту проблему можно решать по-разному. В конце концов, если бы все не-нацисты отсюда тогда уехали, какова была бы жизнь здесь?»Jutta Krug, Sebastian Haffner. Als Egländer maskiert — «Маскируясь под англичанина». 

И то, если бы все ненацисты уехали, кто бы объяснил детям, что лгать нехорошо, бить слабых плохо, кичиться своим происхождением скверно, ну и руки перед едой мыть все-таки желательно? 

Шварц и Олейников 

Не было более разных людей, которые дружили бы так, как Евгений Шварц и Николай Олейников. Мы не знаем и никогда не узнаем, что думал о своем друге Олейников. (Мы вообще плохо себе представляем, что думал этот странный, загадочный человек.) Но… если почитать дневниково-мемуарные записи Евгения Шварца про Олейникова, то становится ощутимо (со страниц брызнет) удивительное, право же, ощущение: взрывоопасная смесь боязни, непонимания, уважения, едва ли не восторга. 

Один эпизод: Шварц и Олейников едут в пригородный пионерлагерь развлекать детей. Машина предоставлена государством. Дети — святое дело. Их нужно развлекать веселыми рассказами и стихами. Лопается шина. Машина останавливается. Шофер начинает возиться с колесом. На обочину выходят Олейников и Шварц. Олейников, закуривая: «Что случилось?» Шофер (спокойно): «Вы же видите: шина лопнула…» Олейников (затянувшись и сбросив пепел, так же спокойно): «Мы едем на госмероприятие. У Вашей машины лопается шина. Это — акт вредительства. Вы — вредитель. Я вас посажу…»

Шварц вздрагивает. Шофер сереет, бледнеет, краснеет (в общем, все цвета спектра) и с невероятной скоростью меняет колесо. Олейников не успевает папиросу докурить: можно ехать. По записи Шварца видно: он не понимает — это шутка такая была у Макара Свирепого (псевдоним Олейникова), или он такой способ нашел поторопить шофера (безотказный, надо признать), или он… всерьез? Что — согласитесь — жутко. Хотя даже шутка (если это шутка) — жутка. Самому Олейникову после этой поездки до ареста, пыток и расстрела оставался год с небольшим. 

Не раз и не два Шварц в дневнике пишет об особой умной змеиной злости своего друга («впрыскивал яд» — такая метафора по отношению к Олейникову часто применяется Шварцем). Уместно вспомнить слова Ахматовой про Абрама Терца и Андрея Синявского: «Абрам Терц — это Андрюша Синявский? Не верю… Терц — само зло. Андрюша — само добро…» Умело разложила кентавра. Таким кентавром и были Олейников и Шварц. Разные во всем. 

Интеллигентная левая социал-демократическая еврейская семья и среда у Шварца. Казачья, корневая, скрепоносная, традиционная среда и семья у Олейникова. Шварц вспоминает свое детство едва ли не с ностальгией. Олейников слышать о нем (об этом детстве и отрочестве) не хочет. В начале Гражданской войны юнкер-доброволец Евгений Шварц вместе с другими юнкерами штурмует Екатеринодар, занятый узурпаторами-большевиками, свергшими демократическое Временное правительство, разогнавшими Учредительное собрание, заключившими похабный мир с немцами. Олейников готов уйти в Красную армию, выпорот до полусмерти своим отцом, брошен в сарай до отправки в белую контрразведку. Бежал. Добежал до Красной армии. Воевал.

Тяжело контуженный во время штурма Екатеринодара (отсюда вечно дрожащие руки, тремор и скверный почерк) Евгений Шварц работал в екатеринодарском театре. Деникинский режим и ему, и другим либерально, демократически настроенным работникам театра был не по нутру. Еще и поэтому они поставили пьесу поэта, оставшегося на той, на красной стороне, в красном Петрограде… «Гондлу» Гумилева. 

Еще и поэтому они приветствовали не только что Красную армию, вошедшую в Екатеринодар, но и… поэта Гумилева, приехавшего на юг России с творческой поездкой по военным и военно-морским частям. Показали ему одному и его администратору «Гондлу». Гумилеву понравилось. Еще бы! Первая постановка дорогой для него пьесы. Гумилев посоветовал ребятам приехать в Петроград показать такую замечательную постановку. 

Ребята приехали с «Гондлой» аккурат тогда, когда автор пьесы был арестован и расстрелян. Тем не менее пьесу сыграли и собрали груду восторженных рецензий. Среди них рецензия Михаила Кузмина под лихим, право же, заголовком (если учитывать контекст происходящего): «Прекрасная отвага». В рецензии Кузмин объяснил, что он имеет в виду. Пьеса для чтения, пьеса поэта, по сути, поэма, а молодые люди театра взяли да и поставили ее на сцене — и справились! Для такого нужна отвага. Прекрасная. Думаю, что люди, читающие рецензию на спектакль «Гондла» по пьесе расстрелянного Гумилева, отлично понимали, что еще имеет в виду Михаил Кузмин. 

Театр распался. Шварц стал комиком, стендапером, если говорить современным языком. Близко сошелся с молодыми писателями литобъединения «Серапионовы братья». С подачи Маршака сунулся в детскую литературу. (Кого только в детскую литературу Маршак не засовывал. Даже Осипа Мандельштама.) Потом вместе с «серапионом» Михаилом Слонимским поехал заниматься журналистикой на юг, в город Бахмут, где прошедший Гражданскую войну Николай Олейников редактировал газету «Всероссийская кочегарка».

Там Шварц и подружился с Николаем Олейниковым на всю жизнь. Во всяком случае, в Ленинград вернулся вместе с Михаилом Слонимским и Олейниковым, умудрившимся взять справку в райкоме, удостоверяющую, что Николай Макарович Олейников очень красив. (А он действительно был красив мужской, казачьей красотой.) В Ленинграде у Шварца и Олейникова появилась новая литературная компания — молодые авангардистские поэты, последний советский авангард, ОБЭРИУ. Шварц просто дружил с ними, почти полностью уничтоженными в годы сталинского террора, а Олейников принимал участие в выступлениях со своими издевательскими злыми стихами. Потрясенная Ахматова, ознакомившись с поэзией Олейникова, недоуменно спрашивала у Лидии Гинзбург: «Это он так шутит, да?» Лидия Гинзбург точно ответить не смогла: может, и шутит, а может, и нет…

Повторюсь, Олейников по сравнению со Шварцем был и остается загадкой. Прошедший Гражданскую войну, он, например, терпеть не мог Бабеля. С презрением говорил о «Конармии»: «Кишочки…» Гинзбург однажды подошла к Олейникову в Публичной библиотеке. Олейников сидел за столиком, заваленным книгами. Завидев подходящую Лидию Гинзбург, перевернул книги вниз обложками. Лидия Гинзбург была наблюдатель, соглядатай. Улучила момент и все же поглядела, что ж такое читает автор: «Тянется ужин, плещет бокал. Пищей нагружен, я воспылал. Прямо напротив дама сидит. Это не дама, а динамит…» Он читал математические труды.

К 36-му году, времени написания сценария «Леночка и Лев», Олейников вовсю работал в качестве Макара Свирепого в детских журналах. Один раз рискнул напечатать свои взрослые стихи в журнале «30 дней» и получил целый залп ругательных рецензий. Шварц уже написал одну из своих великих пьес, «Голый король», каковая была запрещена сразу, увидела свет только в 1960 году; еще не написал абсолютный свой шедевр «Тень». 

К 36-му году Олейников и Шварц были «широко известны в узких кругах». Не более, но и не менее. «Широкая известность в узких кругах» была настолько широка, что оба успели попасть в художественные произведения. Шварц в знаменитый «Сумасшедший корабль» Ольги Форш под именем-фамилией Геня Чорн, а Олейников под своей собственной фамилией в жутковатый, прямо скажем, рассказ Михаила Слонимского «Машина Эмери». Если вы хотите получить представление о том, какое впечатление производил на читателей автор стихов: «Страшно жить на этом свете. В нем отсутствует уют. Ветер воет на рассвете. Волки зайчика грызут» — прочтите этот рассказ. Соединить Геню Чорна (Евгения Шварца) и Олейникова в сценарном деле рискнул тогдашний худрук «Ленфильма» Адриан Пиотровский. 

Адриан Пиотровский и «Ленфильм» 

Незаконнорожденный сын видного филолога-классика Фаддея Зелинского. По образованию и сам филолог-классик. Высокопрофессиональный. Его переводы комедий Аристофана — лучшие. По политическим, идеологическим убеждениям — полная противоположность отцу. Отец был крайне правым, эмигрировал в Польшу. Когда в Польшу с дружеским визитом прибыл Геринг, Зелинский от университета приветствовал нациста такой восторженной речью, что даже в санационной Польше это вызвало скандал. Кстати, крайне правый отец в Польше (пусть и биологический) вошел лыком в строку обвинения арестованного Пиотровского: работа на польскую контрразведку. 

На польскую контрразведку Пиотровский не работал. Он работал на коммунистическую революцию, на большевистский переворот. С самого начала. Автор революционных (и по форме, и по содержанию) пьес «Падение Елены Ней», «Гибель пяти», автор переделки хроники Шекспира «Генрих V» в пьесу «Джон Фальстаф», где положительный у Шекспира герой — король Генрих V — превращен в злобного и подлого политикана, а комическая фигура, обжора, пьяница, враль да и преступник вообще-то, Джон Фальстаф становится главным положительным героем. Даже для советской критики того времени такая редактура Шекспира показалась чересчур… радикальной. 

С 1928 по 1937 год он — художественный руководитель Ленинградской фабрики «Совкино» (в 1934-м переименованной в «Ленфильм»). При нем был снят ставший настоящим кинохитом «Чапаев» братьев Васильевых. Вообще, при нем много что было снято до той поры, пока он сам не был снят. Он и рискнул взять сценаристами Шварца и Олейникова.

Поначалу риск оправдался. Немая эксцентрическая короткометражка Антонины Кудрявцевой «Разбудите Леночку» прошла на ура на худсовете. Эйзенштейн был в восторге. Целовал исполнительницу роли Леночки Янину Жеймо, говорил (справедливо), что она — Чаплин в юбке. Зрителям понравилось. Конечно, это был не громовой успех «Чапаева» или снятой спустя десять лет «Золушки», после которой Янина Жеймо стала всесоюзно знаменитой, но хороший успех. 

Сам по себе фильм вполне бредовый. (Тем и хорош.) Идеологическое задание — очевидно. Дети! Не ленитесь, не дрыхните до полудня. Однако Янина Жеймо столь очаровательна в роли лентяйки и сони, столь неубедительна ее «перековка» в сознательную пионерку, столь невероятны, фантастичны и смешны ее сны, что задание стреляло в другую сторону. Зрителю хотелось таких же нелепых и веселых приключений, зрителю было хорошо и уютно в эксцентрическом бреду Леночки. 

Здесь любопытный поворот темы. Общераспространенное клише «Голливуд — киносказка» абсолютно неверно. Настоящими киносказками были советские кинофильмы 30-х годов. По самой что ни на есть слезливой, фальшивой мелодраме Голливуда человек может составить себе верное представление о жизни в Америке в 30-е годы. Советские фильмы 30-х к действительности не имели вообще никакого отношения. В каком-то смысле это и было чистое искусство, l’art pour l’art. Более того, за хоть сколько-нибудь робкое приближение к действительности режиссеров били по рукам. 

Маргарита Барская сняла вполне себе советский фильм «Отец и сын» про то, как ответработник упустил сына, а сын связался со шпаной. Фильм, так и не вышедший на экраны, громили во все корки и на все лады. Барская снимала часть сцены в московской коммуналке. Во время обсуждения гром до небес: «Это что за клевета на нашу советскую действительность? Это где вы такое видели, чтобы в прихожей на стене висел велосипед?» 

В таких условиях бред, эксцентрическая сказка должна была прийтись по вкусу. Тем более если к бреду привешен идеологический воспитательный паровоз: «НЕ СПАТЬ! Ни в коем случае не опаздывать на уроки! Учиться, учиться, учиться, как завещал великий Ленин». Со вторым фильмом — «Леночка и виноград» — вышел затор. Он был звуковой и менее бредовый. Исправившаяся Леночка вместе с другими пионерами в пионерлагере собирала виноград и поймала виноградного вора, который маскировался под колхозного повара. Расчет был на сериальность. Раз зрителю понравился персонаж, то давайте и дальше про Леночку и ее приключения. Второй раз в ту же реку войти не удалось. Исправившаяся Леночка — уже не та соня и лентяйка, которая была такой обаятельной. Ее приключения по поимке вора были, разумеется, ерундой на постном масле, но не такой ослепительной ерундой сна, веселого кошмара, как в первом фильме.

Страх 

Шварц и Олейников учли этот миг неприятия. Насколько сознательно они это учли, сказать невозможно, но то, что сценарий третьего фильма про Леночку своего рода возвращение к истоку, к сновидению, к полному отказу от чего-то, что хоть как-то напоминает миметическое, реалистическое искусство, — очевидно. По сути, это набор гэгов. Монтаж аттракционов во всей красе. Воспитательное, педагогическое задание прикручено к этому монтажу аттракционов таким канатом, что он с треском рвется.

На грани этого разрыва проглядывает что-то важное, что-то, что словами не скажешь, то, что делает этот бредовый сценарий знаком времени, аутентичным знаком времени. Все же стоит попытаться обозначить словами этот разрыв. Воспитательных заданий, собственно говоря, два. 

1. Чтобы научиться хорошо бегать на коньках, нужно перестать бояться. Это очень серьезная проблема для зрителей 36–37-го годов. Просто вперяя глаза в экран, досмотрят до конца фильм, чтобы понять, как научиться хорошо бегать на коньках. 

2. Мальчишки не должны презирать девчонок. Девчонки… ух… какие молодцы, сначала трусихи, а потом… в клетку со львом зайдут, запросто мальчугана на катке перегонят. (В горящую избу, надо полагать, тоже войдут.) 

Среди гэгов, придуманных Олейниковым и Шварцем, есть один, от которого берет жуть, особенно если представить, в каком городе должен был сниматься этот безумный, бредовый, сновидный гэг. Для того чтобы научиться кататься на коньках, Леночка открывает зимой окна, заливает паркет льдом. Превращает коридор квартиры в каток. (Абсолютная, вопиющая нереалистичность, где родители Леночки? Где соседи по коммуналке? Есть один сосед — дрессировщик львов Орландо. Проснувшись от холода, он отогревает усы, ставшие сосульками, на свечке. Все это — не важно. Сказка. Леночка в Стране чудес или в Зазеркалье.) По катку-коридору начинают кататься вещи. Они ожили. Леночке не справиться с вещами, туда-сюда раскатывающими по коридору. 

А теперь нарисуйте себе картину: настолько выстуженная квартира, что полы в ней превратились в каток. Да. Блокадная квартира. В развеселой комедии Шварц и Олейников умудрились написать фрагмент будущего кошмара, который навалится на город. Шварцу и Янине Жеймо предстоит испытать этот ад. Олейникова и Пиотровского убьют раньше. Однако вернемся к разрыву каната. В первом фильме Леночка была соня и лентяйка. В третьем она трусиха. Она боится всего. Холода. Появляется на катке закутанная, словно кочан капусты. Так боится встать на коньки, что едва только встает на эти самые коньки, как сразу падает. Страх. Полностью парализующий тебя страх. А вот эта тема была более чем внятна зрителям 36–37-го годов, особенно Ленинграда, только-только вычищенного от потомков дворян («кировский поток») и готовящего себя к новым, набирающим обороты чисткам. Как преодолеть страх? Ведь невозможно жить в страхе, со страхом. Ответ не в фильме, но фильмом совпадает с тем ответом, который почти одновременно со Шварцем и Олейниковым дал в нацистской Германии… Набоков своим «Истреблением тиранов». Смехом, дуростью, эксцентрикой, веселым бредом. Клин — клином. Бред — бредом. 

Есть еще один гэг в сценарии, который не смешон, а… тянет на символ, что ли? Чтобы излечить Леночку от страха не перед коньками и катком, а от страха вообще, помощник дрессировщика Орландо заставляет девочку войти в клетку со львом. Девочка входит. И ничего. Лев не бросается на нее. Леночка не боится. Теперь у нее нет страха. Только лев после этой тренировки бесстрашия снимает голову. Из шкуры льва торчит голова дрессировщика Орландо. А это ведь заклинание судьбы. Может, морок рассеется? Может, окажется, что мы не в клетке с хищниками, а с переодетыми дрессировщиками? Сейчас вот снимут зверские, звериные морды, а под ними человеческие лица. Понятно, что неосновательная надежда, но все же надежда… 

Сценарий должен был бы называться «Леночка и страх». И эпиграф должен был бы быть у сценария из дневника Шварца, описывающего как раз времена работы над развеселой эксцентрической комедией для детей. Но тогда Шварц этого не написал, написал позже, постфактум: «Мы в Разливе ложились спать умышленно поздно. Почему-то казалось особенно позорным стоять перед посланцами судьбы в одном белье и натягивать штаны у них на глазах. Перед тем как лечь, выходил я на улицу. Ночи еще светлые. По главной улице, буксуя и гудя, ползут чумные колесницы. Вот одна замирает на перекрестке, будто почуяв добычу, размышляет — не свернуть ли? И я, не знающий за собой никакой вины, стою и жду, как на бойне, именно в силу невинности своей. <…> Страшно было. Так страшно, что хотелось умереть. Страшно не за себя. Конечно, великолепное правило: “Возделывай свой сад”, но если возле изгороди предательски и бессмысленно душат знакомых, то, возделывая его, становишься соучастником убийц. Но прежде всего — убийцы вооружены, а ты безоружен, — что же ты можешь сделать? Возделывай свой сад. Но убийцы задушили не только людей, самый воздух душен так, что, сколько ни возделывай, ничего не вырастет. Броди по лесу и у моря и мечтай, что все кончится хорошо, — это не выход, не способ жить, а способ пережить. Я был гораздо менее отчетлив в своих мыслях и решениях в те дни, чем это представляется теперь. Заслонки, отгораживающие от самых страшных вещей, делали свое дело. За них, правда, всегда расплачиваешься, но они, возможно, и создают подобие мужества. Таковы несчастья эти, и нет надежды, что они кончатся…»Евгений Шварц. «Позвонки минувших дней». 

Сценарий Шварца и Олейникова турманом полетел на полку. Без задержек. Без особенных обсуждений.