Уважаемый Мадс: портрет актера Мадса Миккельсена

В 2004-м у него на затылке значилось RESPECT. Уважения требовал, только откинувшись, Тонни. Не Сопрано. Но Миккельсен. Не в Нью-Джерси, а в Копенгагене. 

Мадса сделал Николас. Ундинг. Рефн. Были, конечно, и другие датчане. Вроде Сюзанны Бир или Андерса Томаса Йенсена. Но нам, миру, и целого Рефна достаточно. В трилогии «Дилер», «Истекающий кровью» и «Дилер 2» Мадс, менял имена, пароли и явки. Из ада, через чистилище, воспарял все же к раю. Рай, правда, выглядел неопрятно и неуютно, но хотя бы вселял обманчивую надежду. На то, что жизнь не ограничивается двумя дорогами кокса, параллельными прямыми, которые однажды пересекутся в твоей голове в тот самый момент, когда ее, словно спелый арбуз, разнесет в ошметки бейсбольная бита. В финале второго «Пушера» Тонни ранним утром, прижав к груди вроде бы родную дочь, ехал на автобусе к востоку от Копенгагена. Полтора часа он пушил не наркоту, не других таких же потерянных и мрачных мужиков в спортивках, а собственную судьбу. Пушил, делал подсечки и пасы, короткими перебежками пересекал пустыри и подворотни, и вот он, гол в ворота вечности. Великая роль. Великий герой. Орфею хватило ума и силы воли не обернуться. На солярии, пивняки, бордели и бандитский шиномонтаж — сплошной развал, никакого снисхождения. Недорогие мультикультурные жрицы любви так и не узнают, какой у Тонни был конец, действительно ли он «король членов» или стрелял холостыми, пулеметная очередь — как речитатив самообмана. Обманываться Тонни не рад, ведь от себя не убежишь.

Наверное, поэтому, задолго до Valhalla Rising, он восстал из плена видеоиллюзий в «Блидере», и в кровавую баню обратился такой родной, такой знакомый район. Квентин Тарантино совершил переход — в Беатрикс Киддо. Из задрота, что дает местным лузерам напрокат приснившиеся на заокеанской фабрике грезы, двинул прямиком в скандинавские самураи. Убить Билла значит убить Лении. Убивать вообще можно только себя. А нужно ли? И викинг, и самурай, и человек современный по этому вопросу, по этой нерешенной даже Камю проблеме солидарны: самоубийству быть. Единственный вариант бунта — свергнуть свое же естество с пьедестала, выкинуть из жизни к чертям собачьим, на холод, на смерть. Робкий акт вандализма, он осмысленный и благородный — убрать из текста и из кадра собственную персону. Здесь снимается кино, в главной роли пустота.

Все, что показывают на экране, кажется правдой. Кинематограф как фасад реальности. Как крепостная стена. Ее необходимо разрушить — по Станиславскому или по Мейснеру, чтобы насилие и жестокость обнажили свой оскал. 

А он везде — и на роскошной яхте, в плавучем казино, где только вечность получает на руки флеш-рояль, и в детском саду, и в старших классах школы, и на буржуазной свадьбе, и уж тем более в полиции, где под прикрытием мундира и под руководством Акселя Винтера хорошие легавые держат связь с Черчиллем и де Голлем. В 1944-м Мадса кличут «Цитрон», а его напарника-партизана — «Пламя». Понятно почему. Пламя Мадса, даже если он абсолютно Безумный, всегда внутри. Изредка прорывается наружу — кровью вытекает из глаз. Но большую часть времени Мадс очень четкий, будто нарисованный, от этой точности линий, абриса лица и духа, как от лимона, першит в горле. 

На севере затерявшемуся в снегах человеку положено не суетиться. И Мадс экономит энергию, не дергается. Кажется, что даже убивая, Миккельсен предельно учтив. Человек эпохи Бидермайера. Его взгляд устремлен не на нас, а в обратную сторону, в глубокие потемки неуместной в мире поступков, а не намерений, души. Скулы лишь подчеркивают это ощущение. Что лицо — одна из масок. Агамемнона. Или Игоря Стравинского. Или Михаэля Кольхааса. Или Ганнибала Лектера. Или Ле Шиффра. 

Неважно, что у него в руках — палочки для суши или дирижерские. Или меч. Или запотевшие очки. Мир неуправляем. Еда может подгореть. Профессор запутаться и ляпнуть глупость. Композитор потерять вдохновение и сфальшивить. Игра выйти из-под контроля. На человека объявлена охота. И дольше века длится это преследование, гуманизм петляет в замерзших полях, но гуманизм не оглядывается на охотников, что дышат в спину.

Кости брошены, дуэль взглядов объявлена, Мадс выдает свое волнение только целуя любимую женщину, только прощаясь навсегда с другом, только укладывая спать сына, только почувствовав экзистенциальную слабость, от нее так и не придумали лекарства. Мадс прежде всего человек, просто слишком часто ему достаточно повести бровью. Человек не остров, но шифр. В нем есть и цифры, и заглавные буквы, и международные обозначения.

А шифр просто взламывается. Как выяснилось в «Еще по одной». Достаточно повысить градус и затем поддерживать ощущение эйфории на должном уровне, пока дернется не одна бровь, а все нутро, пока звонок не прозвенит. Если жизнь давно не пьянит, налей себе сам. Налей бордо. Налей бургундию. Плесни, товарищ Кьеркьегор, водки. Домой в небытие летим, 55 уже. Скоро пушить будет нечего. Пляши, пока кризис среднего возраста не сожрал тебя совсем. Пока хаос не сбил с твердой поступи рыцарей справедливости. Пока все не пошло прахом, а Мадс вместе с нами не стал еще одной фантастической тварью, которая здесь когда-то обитала. Это было давно, во времена, когда слово RESPECT писали на затылках, а не в соцсетях. Когда маскулинность была не новая, но хрупкая и утверждала себя без оглядки, — не на других, а на прошлое. Будущего не существует — как бы намекает у Винтерберга Мадс — но это потому, что мы его еще не построили. Точнее вы. Мадса хочется слушать с уважением. И с еще большим уважением на Мадса смотреть.