Стараниями Синематеки «Искусства кино» и киноконцерна «Мосфильм» в 2019 году была отреставрирована и вновь показана на большом экране одна их самых значимых лент в истории советского кино — «Летят журавли» (1957) Михаила Калатозова. Максим Семенов рассказывает о том, почему лента так выделялась в 1950-е и почему ее статус неоспорим до сих пор.
Рассуждать о каноне советского кино — что рассуждать про призраков. Говорить можно сколько угодно, и разговор всегда получится увлекательным, но ухватить его почти никогда не получается. Слишком он изменчив, слишком непостоянен. Положение тех или иных фильмов слишком условно. Многое требует переоценки, а некоторые картины и вовсе нуждаются в зрителе.
Кого можно отнести к классикам «первой величины», а кого назначить во второй ряд? Куда деть Донского, Медведкина, Протазанова или, скажем, Барскую? А Пудовкина? А Савченко? А Аскольдова? Что такое авангард и когда он завершился? Как относиться хотя бы к «Городам и годам» (1930) Червякова? Или, например, к кинематографу Мачерета? Что есть тенденция, а что аномалия? Вопросы можно задавать бесконечно.
Построения советского времени сталкиваются с открытиями 90-х. В итоге то, что для одних — смелое допущение, для других — устоявшийся факт. Как это часто бывает с классикой, сколько зрителей, столько и канонов. Кроме того, стоит добавить, что взгляды «широкого зрителя» на иерархию едва ли совпадают со взглядами «профессионального сообщества»: там, где синефил вспомнит «Однажды ночью» (1944) или «Июльский дождь» (1967), «обычный зритель» предпочтет «Подвиг разведчика» (1947) или «Весну на Заречной улице» (1956). Это, впрочем, явление не уникальное — достаточно указать на мировой опыт, там тоже «Токийская история» (1953), «Правила игры» (1939) или «Головокружение» (1958) в «профессиональных списках» сражаются в сознании людей с «Волшебником страны Оз» (1939) или «Унесенными ветром» (1939) из списков «зрительских».
Однако даже в условиях того хаоса, которым оказывается любое скопление классики, существуют общепризнанные вершины. Фильмы Сергея Эйзенштейна, Дзиги Вертова, Марлена Хуциева и Андрея Тарковского. Фильмы Калатозова, и прежде всего — «Летят журавли».
Место картины Калатозова в каноне не вызывает сомнений. «Летят журавли» входят в число лучших советских фильмов 1950-х. Все помнят про победу фильма в Каннах, а также про то, что Сергея Урусевского и Татьяну Самойлову звали в Голливуд. Неприязнь Хрущева, обозвавшего Веронику «шлюхой», вызывает у современного зрителя скорее удивление. Перед нами абсолютный шедевр. Это столь очевидно, что вопрос, почему картина заняла в наших представлениях об истории кино такое важное положение, попросту не возникает.
Меж тем, вопреки распространенным представлениям о каноне, он не является просто скоплением шедевров — многие значимые фильмы, по тем или иным причинам оказываются на обочине «кинематографического ландшафта». Шедевры могут оставаться в тени, выходить на первый план или вновь уходить в тень, подчиняясь изменениям зрительских предпочтений. Это нормально. Чтобы в этом убедиться — достаточно посмотреть на то, как сильно поменялся состав фильмов, включаемых во всевозможные рейтинги лучших картин всех времен и человечества. Где «Мать» (1926) Пудовкина? Где «Луизианская история» (1948) Флаэрти? Где «Великая иллюзия» (1937) Ренуара? «Где Флора, Берта? где оне?»Цитата из стихотворения Франсуа Вийона «Баллада о дамах былых времен», 1489 — прим. ред.. Их нет. Но стали ли эти фильмы хуже? Едва ли.
Оговоримся еще раз, все это не касается фильма Калатозова. Его положение крепко. Но почему?
В конце 50-х годов Хрущев был не единственным критиком картины. Молодое поколение режиссеров отнеслось к фильму с настороженностью. Александр Митта вспоминает:
«…когда появились «Летят журавли», моему окружению (а это был курс Михаила Ромма — Андрей Тарковский, Василий Шукшин) гораздо ближе была ныне почти забытая картина Льва Кулиджанова «Дом, в котором я живу». Она нас больше воодушевляла, в ней была эстетика неореализма. Молодежь тогда стремилась не к пафосности, не к метафорической приподнятости языка, а к достоверности, точным жизненным подробностям. Наше сознание отторгало «поэтический» кинематограф, мы искали другой киноязык. <***> Надо сказать, что Ромм, который высоко оценил картину Калатозова, был очень удивлен нашими предпочтениями и с нами не то чтобы спорил, но говорил, что существует и другая точка зрения. Сейчас мне кажется это удивительным, но только со временем, когда у нас устоялся наш собственный язык и стало ясно, что он всего лишь сегмент существующего киноязыка, для нас в полном объеме проявилось действительное значение этой картины».
В 1950-е советский кинематограф приходил в себя после эпохи «малокартинья», когда количество выпускаемых фильмов резко сократилось. Оставляя в стороне послевоенную советскую повседневность, картины этой мрачной поры создавали лакированный образ реальности: их героические персонажи жили в огромных квартирах, походя совершали трудовые подвиги и усиленно боролись со всякого рода космополитизмом, оппортунизмом, идеализмом и прочим низкопоклонством перед Западом. Подобная борьба заменяла им личную жизнь, которая хотя и подразумевалась, но подавалась как что-то совершенно несущественное. Да и кому нужна личная жизнь, когда можно перевыполнить план и попутно разоблачить чьих-нибудь прихвостней?
Но вот наступил 1953 год, и в кинематограф вернулась частная жизнь. Герои кино получили право не быть героями кино. Они вновь могли есть, пить, ходить по нужде. Вновь смогли заняться домашними делами — наладить связи с родными, обустроить быт, обзавестись семьей. Идеалом был итальянский неореализм с его поэзией будней. И «Дом, в котором я живу» (1957) Сегеля и Кулиджанова — такой пример неореализма в его советском изводе. Середина 1930-х, новый многоквартирный дом. Жильцы — пестрая толпа, они же — персонажи фильма. Большая рабочая семья Давыдовых, Волынские — кажется, служащие, этакий средний класс: мать щеголяет в лисьем воротнике, дочь хочет быть актрисой и с детства ходит в музыкальную школу. Рядом — артистическая богема: Ксения Николаевна с огромным портретом Ермоловой на стене — и естественнонаучная интеллигенция: геолог Каширин, вечно занятый поисками лучистого колчедана, и его несчастливая жена Лидия. Сюжет — сценки из жизни всех этих людей. Кто-то счастлив, а кто-то несчастен, Сережа Давыдов любит Галю Волынскую, Лидия страдает от вечного отсутствия мужа, изменяет ему и хочет поехать в Старый Оскол к маме, Галя вместе с Ксенией Николаевной разучивает монолог из «Грозы». Отчего люди не летают как птицы?
В кадре московские дворы, Андроников монастырь и Арка северного входа на ВДНХ. Потом на горизонте появляются роковые цифры «1941» — и начинается война. Кто-то из героев не возвращается, кто-то возвращается калекой, но после войны жизнь продолжается, и вместе с новым поколением появляется новая надежда.
Это очень похоже на «Летят журавли»: устоявшийся быт до войны, война и ее тяготы, показанные на примере тыла, разбитое семейное счастье и вместе с тем — парадоксально счастливый финал. Однако вряд ли можно найти картины более непохожие.
«Летят журавли» не могли не насторожить молодое поколение режиссеров. В кадре опять большие квартиры представителей интеллигентных профессий, в кадре опять слишком много кино. Полеты камеры и сложные однокадровые сцены подрывают реальность, слишком далеки от столь притягательной итальянской традиции. Хотя малокартинье обычно пренебрегало выразительными средствами (абстракции необходимо выдавать себя за реальность, а потому она всячески боится разоблачения), излишняя игра с языком кино может вызвать подозрение. В конце концов, некоторые видят прямую связь между изощренным кинематографом 1920-х и возникшими в 1930-е тоталитарными диктатурами (укажем, например, что Михаил Лифшиц не видел принципиальной разницы между «Доктором Калигари», «Нибелунгами» Ланга и «Александром Невским» Эйзенштейна, считая все это явлениями глубоко тоталитарными).
Однако «подрыв реальности», предпринятый Михаилом Калатозовым и его соавтором, оператором Сергеем Урусевским, не имеет с «тоталитарной деформацией действительности» ничего общего. Скорее, речь идет о неизбежном событии и наиболее полном воплощении тех тенденций, что вызревали в советском кино все 1950-е. Сложная операторская работа Урусевского существует не сама по себе: чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить «Летят журавли» с «Кавалером Золотой Звезды» (1950), другой значимой работой Урусевского, вышедшей еще в эпоху «малокартинья». Она помогает раскрыть субъективность, человечность героев. Прежде всего — Вероники и Бориса. Но также речь идет и о создании портрета поколения — достаточно пересмотреть долгую сцену проводов Бориса на фронт. Камера Урусевского фиксирует каждое лицо: перед нами не масса, но сложная многофигурная композиция. Коллектив — мудрый, понимающий, способный дать совет оступившемуся герою — распадается на сотни индивидуальностей. Иллюзия большинства исчезает, оставляя конкретных людей и их конкретные переживания.
Эта тенденция проявилось уже в «Возвращении Василия Бортникова» (1953) Всеволода Пудовкина — вероятно, первом оттепельном фильме: там во время сцены собрания камера медленно отъезжает от центральной трибуны, показывая лица слушателей (оператором «Бортникова» также был Урусевский). Но именно в «Журавлях» полуосознанное открытие становится сознательным приемом. Дальше — знаменитые массовые сцены в «Заставе Ильича» (1965) и «Июльском дожде».
Сейчас это заявление может показаться странным, но «Летят журавли» окончательно возвращают послевоенному советскому кино природу, вписывают жизнь героев в естественный природный цикл. Малокартинье сосредотачивалось на политических вопросах, не замечая мира вокруг себя.
На дворе всегда стояло лето, а природа сводилась к требующему уборки полю или чему-то, ожидающему немедленного покорения (вспомним финал «Великой силы» (1950) Эрмлера, в которой победоносные сторонники Лысенко рассказывали о решительном наступлении партии большевиков на законы наследственности). Ситуация изменилась с «Возвращением Василия Бортникова»: там действие начиналось зимой, заканчивалось летом, а сам Василий Бортников менялся, «оттаивал» вместе с природой. Но это были первые робкие шаги.
Жизнь Вероники, нежной героини «Журавлей», словно повторяет изменения природы. Счастье летом, кризис и суровые испытания, выпадающие на зиму, и надежда на новое счастье в мае. Парадоксально счастливый финал «вопреки», известный по итальянским фильмам, накладывается на радостное пробуждение природы. Зима ушла, мирная жизнь возвращается, и перед нами ликование настоящей, окончательной победы.
Добавим, что «Журавли» связывают новый советский кинематограф с наследием эпохи авангарда. Михаил Калатозов приходит в кино еще в 1920-е, при этом работает довольно интенсивно. В оттепельную эпоху у многих других режиссеров старшего поколения — достаточно вспомнить «Обыкновенный фашизм» (1965) Ромма, «Перед судом истории» (1965) Эрмлера, «Аленку» (1961) Барнета или «Гамлета» (1964) Григория Козинцева — открывается второе дыхание. Но Калатозов — первый. Более того, его случай уникален тем, что практически все главные фильмы он снимет именно в эти годы, так что молодым французским критикам из Cahiers du cinéma, не подозревающим о «Валерии Чкалове» (1941) или «Заговоре обреченных» (1950), он представляется ровесником, совсем молодым режиссером.
Говоря о связи с традицией, стоит добавить и о связях «Журавлей» с экспрессионизмом, которые проявляются в сцене воздушного налета и последующего изнасилования Вероники. Ярко освещенное лицо героини, профиль Марка в полутьме, взбесившееся фортепиано, шум взрывов, гул самолетов за окном, всполохи света и наступившая потом тишина, прерываемая лишь хрустом битого стекла под подошвами Марка. Нечто подобное можно обнаружить в сцене убийства из «Ящика Пандоры» (1929) Пабста или у Клузо — в «Вороне» (1943) или финале «Дьяволиц» (1955). Достижения прошлого используются для создания нового языка. Еще немного, и это станет общим местом.
Пресловутая победа на Каннском кинофестивале позволяет говорить о том, что «Журавли» вновь вписывают советское кино в мировой контекст. «Возвращение Василия Бортникова» или «Дом, в котором я живу» — важные, но локальные явления (при том что «Бортников» важен скорее историкам, чем зрителям). А потому они обречены оставаться в стороне. Справедливо это или нет? Этот не тот вопрос, который стоит задавать традиции. Но «Летят журавли» — картина, которую можно ставить в один ряд с великими черно-белыми драмами европейского и американского кино. Они смогли стать всеобщим достоянием.
Распад коллектива и обнажение личности, констатированные «Журавлями», заставляют нас упомянуть еще об одной проблеме, напрямую связанной с этим фильмом. Хотя сейчас «Журавли» воспринимаются как картина о войне и победе, стоит отметить, что героизм их подчеркнуто лишен героизма. Умирая, Борис думает о несостоявшейся свадьбе с Вероникой. В его предсмертных видениях нет места образам вождей, кремлевских стен или вообще отчизны. Еще менее героична Вероника. Самая простая девушка, носитель обыденного сознания, она не готова к выпадающим на ее долю тяжким испытаниям. Все сцены периода войны — это кромешный ад (отсюда и их экспрессионизм, который и в 1920-е служил для демонстрации всякого рода аномалий). И хотя Вероника проходит через этот ад, она остается сугубо частным лицом. Подвиг не становится для нее нормой (как не может быть нормой для любого живого человека), а финал картины звучит как страстный призыв к миру.
Вероятно, именно положение Вероники как частного лица, способного на ошибки и изначально не готового к испытаниям, так возмутило Хрущева, который требовал от кино большего дидактизма, вполне в духе предшествующей эпохи (схожие претензии, как известно, позже предъявлялись «Заставе Ильича»).
Простая нормальная жизнь в «Журавлях» сталкивается с ужасами, отрицающими любой намек на нормальность. От этого столкновения рождается поэзия. В этом столкновении таится вся пронзительность картины.
«Подрыв реальности» средствами кино обычно свидетельствует о том, что кино смогло усвоить изображение реальности и может следовать дальше. «Летят журавли» подводят черту под фильмами, пытавшимися перенести на советскую почву приемы неореализма, и открывают дорогу великому кинематографу 1960-х. В то же время они указывают на преодоление исторического разрыва конца 1940-х, связывают золотой век авангарда и серебряный век оттепельного кино. Своим статусом «Летят журавли» обязаны не только художественным достоинствам, но также невероятно удачному, невероятно показательному положению в истории. В представлении зрителя это фильм, с которого все началось. И фильм, которым все продолжилось.
Читайте также:
К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:
Google Chrome Firefox Safari