«С юмором беда, с иронией — проблема»: вечно актуальное эссе Марка Захарова

Недавно на коллегии Министерства культуры СССР я неожиданно для себя высказал мысль. Не всякий раз такое со мной случается и не на каждой коллегии.

Кто-то из людей неслучайных сообщил, что, возможно, скоро российским драматургам повысят авторские отчисления с четырех до шести процентов за спектакль. Я ожидал негодующих реплик со стороны «финансистов», но они, измученные «рваческими» настроениями творческой интеллигенции, промолчали, хотя, подозреваю, подумали в этот момент о многом. В связи с наступившей тишиной я поднялся и громко высказал мысль о том, что драматургам, могущим создавать первооснову для современного, но увлекательного, новаторского, блистающего серьезными достоинствами и потому прибыльного театрального проекта, мне было бы не жалко выплачивать и 12 процентов, как в царское время.

Почему такие щедрые намерения? Потому что этого все равно никто не разрешит. Как и сколько платить людям в системе военно-феодального уклада, прерогатива высшего начальства, а не заказчика. То, что мы в своих прогрессивных поползновениях еще не выбрались из тисков неофеодальной системы мышления, — вещь для меня очевидная. Однако в любой момент готов от нее отречься. Если «Литературная газета» и дальше будет упрекать меня, что я зову «на выучку к капитализму» («ЛГ», 1988, N 48), то я, как человек не самый отважный, позову «на выучку к социализму». И не к какому-нибудь абстрактному, как у Энгельса, а к его конкретным экономическим проявлениям в отдельных, наиболее дорогих и близких мне по духу регионах — в Румынии, Албании, Северной Корее, Кубе, Эфиопии и т. д. Мне дороже общественно-родовые традиции, чем пресловутый и любимый некоторыми общественно-политическими журналами плюрализм.

Но не это главное. О драматургах. Они еще не осознали, в каком бедственном положении оказались. У некоторых такой веселый вид — явно не догадываются, что их ждет. Кроме меня, думается, им этого никто не скажет. А я «в приступе дурной правды» (выражение В. Шукшина) скажу: многие их сочинения ставились нами в памятные годы не для зрителя, а для идейно-тематического баланса. Еще короче: для цензорского покоя. Когда подобные сценические творения при некоторой допустимой остроте оказывались еще и пристойными — критика, в особенности та, что следит за порядком, писала о них уважительно и много. Положительная критика, скрепленная государственной печатью, требовалась нам как обязательная индульгенция, чтобы поставить потом Шекспира или Сухово-Кобылина. Поэтому раньше я с критиками заигрывал, теперь только пою чаем в антракте.

Когда все буквально похудшало, в целом стало лучше. В отсутствии театральной цензуры и тематического планирования нынешним драматургам предстоит выдержать несладкую конкуренцию со всей русской и мировой классикой, а также с журналом «Огонек», Набоковым, Булгаковым, Солженицыным и Славомиром Мрожеком. Это трудно.

Говорю пока о драматургах. Других не задеваю. Пусть людей, считающих себя писателями, у нас в стране будет больше, чем во всех развитых странах вместе взятых. Мы это заслужили. Со многими писателями уже ничего не поделаешь, как с режиссерами, которые не могут удержать зрителей в антракте. (По моей примитивной классификации, режиссеры делятся на две основные категории: на тех, которым это удается, и на тех, кому — нет. Фраза грамматически ущербна, но современный режиссер в эпоху гласности не должен казаться лучше, чем он есть.)

Думаю, что и это не главное. Цель моих заметок на свободную тему в другом. Журнал «Искусство кино», опубликовав в N 10 за 1988 год блистательные статьи Г. Померанца и Н. Ивановой, слишком высоко «поднял планку». Моя нынешняя задача — понизить уровень разговора. Искренне. Снять ненужное напряжение, могущее возникнуть вокруг журнала, если он и впредь станет употреблять слово «имманентность» (с. 57, 10-я строка снизу).

Размышляя попросту и, как всегда, имманентно, хочется выразить соболезнование заодно и братьям-кинематографистам. Слава богу, не Нострадамус, но чувствую, дело идет к печальному и на редкость драматическому периоду в истории отечественного кино.

Если в стране произойдут ожидаемые радикальные изменения в экономической, правовой и культурной сферах, рухнет привычная сталинская шпиономания, а с нею и самый устойчивый в народе миф о «границе на замке». Увы, большинство советских людей по сию пору продолжает верить, что на той стороне вспаханной пограничной полосы ежевечерне собираются полчища коварных диверсантов на копытах и мотоциклах, чтобы с наступлением темноты проникнуть в наши колхозы, совхозы, отделения Агропрома и промышленные предприятия. Спрашивается: зачем? Цель — подлая. За счет вредительства снизить нашу производительность труда. Хотят изо всех сил навредить, не понимая своим капиталистическим умом, что цель эта недостижимая. Нашу производительность уже не снизишь, как ни старайся.

Теперь самое главное. Если государственная граница СССР не будет принципиально отличаться от полосы, разделяющей Францию и Швейцарию, которую можно легко пересечь без характеристики, и наше общество будет опираться не на телефонные директивы, а на законы, — потоки взаимных товарных поставок могут со временем резко возрасти. Если нам удастся вырваться из статуса колониальной державы, то есть торговать не только пенькой и газом, наши телевизоры, штаны, туфли, автомобили и другие товары должны соответствовать общепринятым на планете стандартам. Мы как бы будем обязаны не выбиваться из мировой цивилизации и не считать себя первопроходцами. Непривычно, но заманчиво. Явных противников этому намерению нет, скрытых — много.

Теперь уже самое главное. Кино — уникальное производство. Синтез бесценного и единственного в своем роде творческого акта с суетливым промышленным конвейером. Театр гуманнее хотя бы потому, что не развивает в режиссерах такого гангстеризма, как киностудия. У нас в ходу другое: нервные отклонения мессианского характера. В театре необязательно ставить спектакли — можно некоторое время их только предрекать. Театр — храм, кино — производство.

Полагаю, ближайшая стратегическая цель отечественного кинематографа — быть конкурентоспособным производством как на внутреннем, так и на внешнем рынках. В обоих случаях нам противостоят сильные противники. Если Отечеству суждено обернуться правовым, цивилизованным государством без деградирующей экономики, не исключено, что Голливуд станет естественным и желанным гостем на наших экранах.

Писать об этом преждевременно и даже бестактно по отношению к ветеранам, но думать — пора. И даже иногда, пусть редко, но что-то и делать.

Начальство в последнее время (в том числе театральное, что совсем смешно) упрекает режиссеров в коммерциализации, то есть в умении коммерчески мыслить. Это явная и грубая лесть. За нами такого не числится. Здоровое, трезвое, экономически обоснованное мышление лишь поставлено на повестку дня, все остальное — эмоции обессиленного цензурного аппарата, который, подавив рычание, прикинулся улыбчивым другом творческой интеллигенции. Надеюсь ли я хотя бы на частичную коммерциализацию нашего кинематографа и театра, иными словами, надеюсь ли я, что новые произведения советского искусства будут обладать не ритуальной значимостью, но товарной ценностью? Боюсь надеяться, но хочу. И даже иногда надеюсь.

Здесь самое время эпатировать моих друзей, чьи эстетические воззрения я бесконечно уважаю, но не настолько, чтобы целиком распластаться под их философскими императивами. Хочу воздать должное «Ворам в законе» (1988) Юрия Кары и Фазиля Искандера.

Я посмотрел этот фильм в обыкновенном кинотеатре и объективно оценил «мертвую хватку» режиссера, с которой он держал переполненный и неразбегающийся зал 70–80% экранного времени. Само по себе — это признак высокого режиссерского мастерства. Ехидно замечу — мастерства у нас редкого. Ю. Кара не подменил избранный им жанр другим — за самой малостью. То есть, конструируя остросюжетную структуру, он не привносил в нее осточертевшую нам среднестатическую психологизацию, когда иной режиссер, задумав детективную ситуацию, стыдится своего замысла, а может быть, втайне сознавая свою невысокую квалификацию (профессиональную неполноценность), привносит и разбавляет «закрученный» сюжет набившими оскомину инородно-бытовыми зарисовками. Дескать, снимаю детектив, но художник я настолько глубокий, что погоня и фантастическое напряжение мне радости не доставляют. Мне дороже, дескать, если жена спросит: «Ты будешь ужинать?» А муж не ответит, сощурится, как сушеная груша, и начнется долгая панорама на дымку заснеженного леса, а за ней — переброска фокуса на подмоченную скатерть, а она такая старая, домотканая, еще с гражданской войны. Дед был кавалеристом. Поэтому и слышится порой далекое призывное ржание: «Не ошибися, сынок, судьбами людей играешься!» И тут сразу снег-снег-снег... И все на пальмы-на-пальмы-на пальмы... с огоньком в перезасветке, но с недопечаткой...

Ю. Кара почти не любовался ракурсами и фактурами, не впадал в эйфорию от отражения в луже, но сумел жестко распорядиться зрительским вниманием, не отпустил почти до самого финала. Потом только лирический бес попутал. И все-таки первым весьма органично внедрил в свой остросюжетный кинематограф столь больную для нас правовую тему со всеми ее брежневско-чурбановскими запахами. И конъюнктуры я здесь при всем моем сарказме не усмотрел. Есть у наших измученных людей ностальгия по справедливости, и в рамках своего жанра Кара ее утолил.

И еще. У поверхностного себялюбца-режиссера артисты хорошо не играют. В «Ворах в законе» — плотный клубок человеческих страстей, где Владимир Стеклов существует как выдающийся артист европейского класса. И Самохина — вполне кинозвезда. (Если бы еще так долго не кружилась, всячески демонстрируя свою карменообразность.)

Знаю и согласен, что фильм Кары вызывает раздражение. Цыганщина даже в русско-абхазском изложении — дело опасное, здесь у развитого зрителя, помимо воли, наступает идиосинкразия. Уж больно красиво убивает отец-старик свою беспутную дочь, до такой красоты мог дотянуться только ранний Лотяну. В некоторых «залириченных» фрагментах Кара изменяет своему темпераменту, жесткости и остросюжетной правде.

Но предполагаю и другое. Уважающие себя ценители искусства к любому музыкальному сочинению применяют у нас критерии, пригодные для одной только симфонии. Всерьез они не научились воспринимать кино как развлечение. Поэтому мы отвернулись от Джеймса Бонда, с негодованием вздрогнули от Рэмбо. (От видеоклипов, если они сделаны с мастерством, не вздрагиваем. Даже уважаем.) Кино должно быть разным, а не одинаково серьезно-глубокомысленным. Традиции давят, философия вытесняется ребусом, с юмором беда, с иронией — проблема. Жаль.

Но все-таки не это самое главное. До главного всю жизнь пытаюсь дотянуться, но все откладываю. Если бы я был руководителем творческого кинообъединения и относился к государственным деньгам, как к своим, я бы, не задумываясь, дал Юрию Каре деньги под его следующий замысел. И денег бы дал много. Чтобы была хорошая пленка, еще лучше смета, вертолет на площадке, операторский размах и интерьеры, какие пожелает. Если бы я был очень-очень богатым, на редкость преуспевающим и не таким строгим начальником, как Ролан Быков, я бы поделил будущую продукцию своего процветающего кинообъединения на три основных направления.

Скажем, так: пришел бы ко мне Юлий Карасик, самый обаятельный и любимый мною человек на «Мосфильме», с предложением экранизировать «На дне» Горького — я заплакал бы вместе с ним, но денег не дал. Есть названия (идеи), которые я бы финансировал лишь в случае инициативы особо одаренных, точнее, сверходаренных режиссеров. Хочу руководить богатым объединением, поэтому всем остальным — отказ. Основную массу продукции запускал бы с людьми, внушающими финансовое (кассовое) доверие. Таких пока очень немного, но есть. Кара в их числе.

Второе мое направление — запуск тех, кто не берется сделать кассовый фильм, но гарантирует высокую эстетическую кондицию, кто вносит зримый и заметный вклад в отечественную культуру. Любому замыслу Германа, Иоселиани, Абуладзе, Сокурова и некоторых других скажу: «Пожалуйста!» Вне зависимости от финансовых прогнозов. И наконец, третье направление — голый риск. Совсем неизвестные, молодые. Два-три названия, где единственный критерий — моя художническая интуиция. Здесь я бы заранее планировал возможный художественный и финансовый провал. Без этого нельзя, если я патриот, болею за родное искусство и, как каждый преуспевающий бизнесмен, становлюсь лицом, принимающим на себя общекультурные и социальные обязательства.

А будут ли в нашей жизни такие разумные, обаятельные и преуспевающие продюсеры, как я? Будут! Один уже есть. Сергей Соловьев. Его «Ассу» (1987) не полюбил. Но отдаю должное его организаторскому дару, творческому горению и просветленному сознанию. Это не просто упрямство или настырность. Это редкостный продюсерский талант. А встречается он, быть может, еще реже режиссерского.

Войдя в роль киноруководителя, захотел, наконец, сделать главное: осознать свое новое предназначение, поудобнее устроиться в кресле, оборудовать бытовку и потребовать от художников оптимизма. Конечно, скажу им, иные недостатки показывать надо, но пейзаж изобразите мне не такой, как у Пичула в «Маленькой Вере» (1988). Недаром Иосиф Бродский написал с негодованием: 

 Холуй трясется. Раб хохочет. 

 Палач свою секиру точит. 

 Тиран кромсает каплуна. 

 Сверкает зимняя луна. 

 Собака лает, ветер носит. 

 Борис у Глеба в морду просит. 

 Кружатся пары на балу. 

 В прихожей — куча на полу. 

 Луна сверкает, зренье муча. 

 Под ней, как мозг отдельный, туча... 

 Пускай Художник, паразит, 

 другой пейзаж изобразит.