Алексей Балабанов остался в истории кино как ключевая фигура рубежа веков, XX и XXI, конца 90-х — начала нулевых. Сквозные мотивы времени, конфликты, лица, фактуры, хитовые саундтреки — его кино запечатлело феноменологию русской жизни на изломе времени.
Масштаб личности художника укрупняется по мере движения времени. Его художественное наследство требует постанализа, на чем всегда настаивал выдающийся культуролог и историк литературы Юрий Лотман. Блок текстов, посвященных творчеству Алексея Балабанова в рамках постсоветского проекта ИК «Пролегомены» (куратор — Елена Стишова), открывает эссе Юрия Гладильщикова.
Алексей Октябринович Балабанов никогда не заботился о том, чтобы сотворить карьеру. Не пиарил себя, почти не давал интервью, не стремился на главные кинофестивали, а если и приезжал, то ходил не вполне трезвым и в тельняшке — униформе митьков. Он просто делал фильмы. А еще думал о России — и приходил к противоречивым выводам.
18 мая 2013 года Каннский кинофестиваль только-только разгонялся. Я писал оттуда ежедневные репортажи. В этот раз мой каннский дневник публиковали уничтоженные вскоре государством, весьма недурственные, ставшие ежедневными «Московские новости». Их творили журналисты нового поколения. И тут пришло сообщение о смерти Алексея Балабанова. Я понял, что не в состоянии сочинить очередной традиционный репортаж. И отправил в редакцию следующее:
Каннский дневник 2013-го. День четвертый. Алексей Балабанов и Festival de Cannes
Произошло: умер самый талантливый и самый русский (русский во всех своих проявлениях и противоречиях) режиссер рубежа XX–XXI веков. Балабанов плевать хотел на всех и вся: на политкорректность, на либералов, на консерваторов, на собственную карьеру. При этом, как истинно русский интеллигент, он не мог не размышлять о Родине. Как размышляли Пушкин, Герцен, Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин, Набоков. Именно поэтому он метался в своих фильмах от крайнего национализма — к отчаянной русофобии.
И ведь совру, если скажу, будто не плачу.
Даже такой русский эгоист, как Михалков, — и тот оценил Балабанова. Идя во власть в кинематографе в конце 90-х, он демонстрировал избирателям из среды кинематографистов кадры из лент Балабанова, чтобы убедить их в том, в какой колодец аморализма упало наше кино. А потом сам снялся в двух подряд работах Балабанова «Жмурки» (хотя более кровавого — но и более смешного фильма в нашей новейшей истории нет) и «Мне не больно» — невероятной картине, где мелодрама харкает живой кровью.
Ужас: первый раз пишу про смерть режиссера, которого воспринимаю как родственника — и по возрасту, и по типу мышления. Первый раз пишу про смерть режиссера, которого воспринимаю как соотечественника.
Балабанов не подпускал к себе людей. Почти не давал интервью. Вспоминаю его невероятную беседу с питерским коллегой по поводу фильма «Морфий», в которой Балабанов на четыре подряд длинных умных вопроса ответил «Нет». На пятый вопрос, не имел ли он в виду то-то и то-то, Балабанов ответил: «Ты хочешь, чтобы я пятый раз сказал «нет»?
Такой был режиссер. Такой был человек.
Из-за этой закрытости почти никто ему не поверил, когда он сказал, что недавний фильм «Я тоже хочу» (тот, в котором люди ищут колокольню счастья, позволяющую вырваться в иной радостный мир, но большинство из них находит смерть) станет его последним. Ему не поверили, даже несмотря на то, что Балабанов, появившись в эпизодической роли фактически самого себя, символически умертвил себя перед кинокамерой.
Многие решили, что это шутка, выпендреж, очередная балабановская игра. Но игрой это, оказывается, не было.
Балабанов снял лучший фильм о молодом русском, прежде всего мужском, потерянном поколении 1990-х: «Брат» с Сергеем Бодровым — младшим, который тоже погиб рано и нелепо. Теперь кажется, что это все неслучайно. Истинные русские таланты начинают вымирать. Они вымирали и на рубеже прошлых веков под влиянием кошмарных перемен. Но то, что недоумертвила большевистская революция, доумертвляет наше сегодня. Страшно осознавать, с кем мы останемся. Страшно понимать, что подлецов в нашей стране будет все больше, а истинных талантов — все меньше.
К сожалению, истинно русского Балабанова испугался и Запад — это видно по Каннскому фестивалю. Канн, искатель гениев, не мог не оценить Балабанова. После того как тут показали его дебютный фильм «Счастливые дни» и два года подряд в конце нулевых демонстрировали его картины «Про уродов и людей» и «Брат» (который закрывал вторую по значимости программу «Особый взгляд» и вызвал вселенский восторг — я был тому свидетелем), казалось, что Балабанов войдет в узкий круг каннских избранников.
Не сложилось. Канн вдруг объявил Балабанова провокатором — особенно после фильма «Груз 200». Хотя другого — подлинного — провокатора фон Триера продолжал привечать (тоже, как выяснилось, до поры до времени).
Ладно, Канн. Помоги, Господь, России. Если ты есть.
Текст переопубликован с небольшими изменениями, обусловленными временем.
После дебютных полнометражных «Счастливых дней» 1991 года по мотивам произведений Сэмюэла Беккета показалось, будто Балабанов — из числа тех режиссеров, для кого важна лишь оценка особого клана молодой критики, считающей себя продвинутой.
Я был не прав. Тем не менее Балабанов угодил в психологический переплет. Очень многие новые режиссеры в то наивное время верили, будто стоит им добиться похвалы критики и пары-тройки зарубежных фестивалей — и путь наверх обеспечен. Но ни Берлин, ни Венеция, ни даже Канн с Торонто не гарантировали путь к успеху. Не говоря уже про нашу кинотусовку.
Ерунда ерундой, но я убежден, что это время быстрого слома — перехода от СССР к России и от гособеспечения к свободному кинорынку при полном развале киносистемы старого ветхого типа и постепенной утрате тогдашней публикой желания ходить в кино — погубило множество режиссерских талантов. Особенно в ситуации, когда им напевали в уши: ты гений, старик, мы тебя сейчас представим там-то и там-то — и ты в мировых дамках.
Печально, но факт: многие таланты нашей эпохи перемен не пошли дальше первого, максимум второго фильма. Сломались. Печально вспоминать фамилии, но список способен ужаснуть.
Балабанову хватило здравого смысла не купиться после «Счастливых дней» на первые похвалы. Может, потому, что его и ругали.
Но и Балабанова, судя во всему, подкосил тогдашний кризис нашего кинематографа, особенно деструктивный на фоне того, что ожидалось прямо противоположное. После «Счастливых дней» он снимает за пять с лишним лет лишь новеллу «Трофим» в альманахе 1995 года «Прибытие поезда» (Хван — Месхиев — Балабанов — Хотиненко), весьма крутую, но почти бесполезную. Ведь альманах, который должен был стать вызовом «папиному кино» и манифестом нового отечественного кинопоколения, оказался быстро забыт. Хотя и несправедливо.
И годом ранее, в 1994-м, делает свой, пожалуй, самый неоднозначный фильм «Замок» по незаконченному роману Франца Кафки.
Может, «Замок» воспринимался бы иначе (одно подглядывание в глазок за чиновным монстром чего стоит, тем более что монстра изобразил сам Алексей Герман — старший!), если бы через пару лет не вышел телевизионный «Замок» Михаэля Ханеке. Ханеке отразил то, что Балабанов упустил: поэтика Кафки — прежде всего сны. Поэтому герой «Замка» — землемер — никак не может достичь цели своего путешествия, собственно замка, в который его наняли. Это ведь навязчивый кошмар снов — не ты стремишься к цели, но твоя цель словно бы вытягивает тебя на себя, но тебе постоянно что-то мешает. И это действует угнетающе. При этом ты замкнут в какой-то узкой комнате и упорно собираешь чемодан, который отчего-то никак не можешь собрать. Поэтому у Ханеке все снято на крупных планах — это фильм без пространства. В снах нет пространства.
Когда я пересказывал «Замок» в трактовке Ханеке бывшему главному актеру Анатолия Васильева Григорию Гладию, много ставившего Кафку на сценах Нового и Старого Света, тот был в восторге: да-да, так все и должно быть!
Но что «Замок»? В 1998-м Балабанов сотворил свой главный артистический фильм, созданный эстетического совершенства ради: «Про уродов и людей». Судя по интервью, близкие Балабанова считают этот фильм его величайшим кинодостижением. И это действительно ни на что в мире не похожая картина.
Я-то считаю, что Балабанов стал собой, только расставшись с иллюзиями сделать элитарную карьеру и преодолев внутри себя тех же «Уродов». Увлекшись идеей стать режиссером для масс. Причем таким (что редкость для режиссеров подобного типа), кто и массовое кино делает по-настоящему артистичным.
Собственно, он пришел к подобной идее даже годом раньше. Еще в 1997-м на закрытии уже упомянутой каннской программы «Особый взгляд» был показан его «Брат».
Но о «Брате», вопреки хронологии творчества Балабанова, мы поговорим позже.
Автор этих строк пишет не справку для энциклопедии. А пытается определить принципиальное изменение в темах, стиле, идеологии Балабанова, которые в итоге и сделали его тем, кем он стал.
Поэтому я предлагаю перескочить сразу в 1998-й — в конец элитарного периода в творчестве Алексея Октябриновича, после которого он окончательно переключился на идеологическое социальное кино.
Так вот, в 1998-м Балабанов представил в одной из программ Канна свой самый изысканный артистический фильм «Про уродов и людей». В некоем Вообще-Городе времен изобретения кинематографа действуют порнографы. Они снимают порку.
Значительную часть фильма зритель видит со спины голых красавиц Динару Друкарову и Анжелику Неволину, игравшую и в «Счастливых днях». Они красиво стоят на коленях, пародийная бабка-Яга сечет их розгами, а нанятый порнографами фотограф, ставший затем оператором, снимает, снимает. Сначала на примитивную фотокамеру, а затем на допотопную кино-. В фильме много и других невероятных персонажей и откровений, Балабанов заставил вспомнить о своих давних кумирах Беккете и Кафке.
Занятно, что всем героям нравится их дело, а лишившись его, они тоскуют. Опустив ряд абсурдистских деталей, замечу, что фильм стилизован под фотографию начала века, а заодно под немое кино. Коричневатые кадры напоминают о фотобумаге сорта «бромпортрет», которая была популярна среди фотолюбителей СССР и помогала словно бы состарить и сделать стильными даже самые неудачные снимки. Есть и непременные для немого кино титры — тоже абсурдные. Например, после порки № 2 возникает титр:
«Так Лиза во второй раз стала женщиной».
И те, кто ругает фильм, называя его патологическим, и те, кто хвалит, расценивая как изысканнейший, в равной мере забавны. Автору этих строк кажется, что «Уродов» логичнее всего воспринимать как просчитанную циничную — и, главное, достигшую своих целей — провокацию. Кинорежиссер впервые в новорусской истории поработал на той территории, на какой прежде действовали только арт-хулиганы — такие, как забытые теперь Бренер или Кулик. Балабанов и хотел, чтобы был скандал, а публика раскололась на два лагеря. Скорее всего, он просто валял дурака. Но, будучи настоящим артистом, облек дуракаваляние в такие формы и затронул такое количество животрепещущих для интеллектуалов тем (Кафка — раз, порок — два, извращение — три, сублимация — четыре, кинематограф — пять, алкоголизм — шесть), что попросту принудил кинознатоков искать шифры и изобретать трактовки.
Наблюдая за реакцией, Балабанов, похоже, получал удовольствие. Не зря же постоянно влезал в дискуссию вокруг фильма. То вдруг растолковал, что его фильм — про пионеров кинематографии. То объявлял, что фильм, на самом деле, очень светлый — про любовь, а все герои, даже мерзкие порнографы, на самом деле очень хорошие. То говорил про конец века и рубеж времен, когда происходит слом всего и вся (еще бы не говорил, пережив кинокризис после распада СССР). То и вовсе выступал в функции просветителя: объяснял, что порка (по-научному — флоггинг) была самым модным сексуальным извращением XIX века, поскольку детей и подростков всю дорогу секли, и в конечном счете от прилива крови к эрогенным ягодицам они начинали получать наслаждение и желали повторений во взрослом возрасте.
Как мне кажется, сняв «Про уродов и людей», Балабанов стал автором одной из лучших художественных шуток в истории мирового кино. Балабанову каким-то образом удалось снять панорамы абсолютно пустого Петербурга — без людей и машин. Герои обитают в голом городе — лишь изредка появляются другие случайные персонажи, причем сразу толпами. Это главным образом и отсылает к Кафке. Суждения о фильме до сих пор диаметрально противоположны. Одни говорят, что более омерзительного зрелища кинематограф еще не порождал. Другие обнаруживают массу достоинств — говорят, например, о смердяковщине, о сологубовщине, о том, что фильм приоткрывает изначальную связь кинематографа с пороком.
Но за год до «Уродов» Балабанов сделал свой первый боевик «Брат» — и увлек им Каннский фестиваль. Самое интересное, что и этот фильм я во время его каннского показа не принял.
Но прошел год, и я в ТВ случайно обнаружил «Брата» — и не смог оторваться. После этого я пересмотрел фильм раз десять — и понял, насколько это умное, тонкое, истинно художественное и социально актуальное произведение.
Если бы у нас был тогда развит цивилизованный прокат, «Брат» стал бы первым российским кинобестселлером. По-американски — блокбастером. Это редкая отечественная картина, которую следует признать культовой. Сколько миллионов пиратских кассет «Брата» появилось на подпольном рынке, теперь не сосчитать. Полагаю, именно «Брата», а вовсе не «Аватар» следует считать рекордсменом российского кинорынка за всю его историю[За постсоветское время «Брат 2» стал единственной российской лентой в десятке лидеров проката (по данным бизнес-аналитика С.Лаврова) — прим. Е. Г.].
«Брата» наша аудитория, особенно молодая, мечтавшая о реванше за развал незнакомого ей СССР (знала бы конкретное про СССР — вела бы себя осмотрительнее), за поражение в первой Чеченской войне, за мизерные зарплаты по сравнению с Западом, восприняла как свое, родное. При этом адекватно «Брата» не поняли: ни гопники, ни интеллектуалы.
«Брат» нечаянно стал знаменем для не слишком развитых слоев, усмотревших в нем прямой призыв к ненависти: по отношению к бандитам-ворам, но также, увы, и нерусским как таковым. Между тем это концептуальный фильм интеллигента о новом для России и нередком для мира потерянном поколении. Данила Багров в фантастическом исполнении Сергея Бодрова — младшего, чья ранняя гибель, как говорят близкие Балабанова, всерьез подкосила Алексея Октябриновича, не только солдат-супермен, но и отчаянно запутавшийся в непонятной новой жизни русский мальчик.
Именно в «Брате» впервые проявились противоречивые политические взгляды Алексея Балабанова — русского режиссера, метавшегося в своих раздумьях об участи страны и народа от впитавшейся в кровь русофилии до отчаянной, обусловленной талантом и наблюдениями русофобии. Чехов, Бунин, Набоков — величайшие из великих талантов России — были, пожалуй, в той же степени русофилами и русофобами одновременно.
После «Брата» пошла череда балабановских картин, в которых он четко выразил то, что думает о российской власти. В «Войне», «Жмурках», «Мне не больно», «Кочегаре», «Я тоже хочу» он равно ненавидит братков и ментов, а также гэбистов, являющихся оплотом скверного для него российского режима. Он всегда за одиночек-маргиналов, которые пытаются сопротивляться общественной системе. И еще — он за военных. За русское офицерство. Вот кому он всегда отдавал честь.
Увы, в «Брате 2» ,который как кино я тоже часто пересматриваю, режиссер Балабанов и его продюсер Сельянов пошли за толпой, решили соответствовать ее устремлениям — и сделали не трагический фильм о поколении, каким был первый «Брат», а конъюнктурную фигню о том, как наш брат мочит ненавистных ура-патриотам долбаных америкосов.
Дополнение к предыдущей главке.
Патриот, говорите?
Вы все еще считаете Балабанова ксенофобом?
«Река» — очередное доказательство того, что творчество Балабанова не укладывается в рамки. Его невозможно загнать в концепцию. Хотя я это сейчас и пытаюсь сделать.
Концепция, собственно, в том, что Балабанов всегда оставался самостоятельным, никому не подвластным, в меру злым, абсолютно невоспитанным, иногда неподвластным самому себе талантливым автором.
В 2007-м Балабанов сделал первый из своих самых жутких фильмов — «Груз 200». Вторым стал снятый спустя год «Морфий».
Дело происходит в провинции 1984-го. Это страна без прикрас: с кошмарно дымящими заводами и убогим Черненко. Девочка лет 17, дочь партбосса сдуру приходит на танцульки, где связывается с другом своей подруги. Тот ходит в майке с надписью «СССР». Это кажется проколом фильма: в те годы не ходили в майках с «СССР». Это не было крутым: все равно что заявиться на дискотеку с комсомольским значком. Да и маек столь высокого коттонового качества тогда не существовало. Но для Балабанова, как потом понимаешь, майка имеет концептуальный смысл.
Скотина в майке «СССР», будущая фарца, из которой выросли политики и бизнесмены 90-х — 2000-х, напившись, везет девушку за добавкой на хутор, где торгуют самогонкой. В итоге юная и глупая становится пленницей мента-маньяка, убийцы-импотента.
С самого начала ощущаешь то, что именуется саспенсом. Вроде бы все нормально. Ностальгически любимый мной «Ариэль» поет «В саду магнолий». Но есть ощущение, будто то, что ты смотришь, — прелюдия к вампирскому ужастику.
Вопрос: почему самые страшные маньяки XX века рождались именно в такой высокоморальной стране как СССР? В Англии недавно кто-то убил пять проституток. Так там не было подобных серийных убийств со времен Джека-потрошителя, на счету которого, кажется, шесть жертв. У нас же в СССР постоянно появлялись нелюди, которым удавалось прикончить по пять-шесть десятков несчастных. Чикатило не единственный и даже не рекордсмен. Были еще Мосгаз, Фишер, Битцевский маньяк, Витебский маньяк, Свердловский маньяк. Перечисляю не всех монстров. Мне смешно, когда говорят, будто криминальный жанр в кино с его обязательными убийствами — главный стимулятор насилия в обществе. Более нравственного кино, чем в советские годы, не было ни в одной стране мира. Отчего же именно СССР, так и не став родиной слонов, оказался родиной изуверов?
Год спустя, в 2008-м, Балабанов снял «Морфий» по Булгакову. Искренне не понимаю, как можно сотворить две такие картины подряд, отнимающие у их создателя и здоровье, и эмоции.
Удивительно, но сценарий «Морфия» сочинил Сергей Бодров — младший. Именно он собирался снимать фильм. Именно у него возникла идея объединить в одном персонаже двух разных молодых булгаковских докторов. Один из них — герой «Записок юного врача», романтического романа воспитания о врачебной практике в российской глуши 1917 года, полного нетипичных для романов воспитания натуралистических подробностей. Другой — персонаж рассказа «Морфий», незаметно и страшно севший на иглу. Балабанов сценарий изменил, поменял финал, но не вписал себя в титры как соавтора сценария. По его словам, потому что структуру придумал именно Бодров.
Из «Записок юного врача» в «Морфий» включены три наиболее кошмарные: про ампутацию изуродованной ноги, трахеотомию и роды с патологией. Кроме того, в сценарий добавлены отсутствующие у Булгакова жуткие детали революции в уездной глуши: в городке наглеет неграмотная красноармейщина, по соседству с больницей крестьяне сжигают поместье своего доброго барина со всеми его обитателями, так что к доктору-морфинисту привозят обгоревшие тела все еще (о, ужас!) живых людей. Среди них и тело одной из его любовниц.
В программке Каннского фестиваля принято помечать звездочкой фильмы, которые нежелательны для людей, страдающих сердечными заболеваниями или нервными расстройствами. «Морфий», попади он в Канн, несомненно, удостоился бы подобной звездочки. Ведь во время предварительного просмотра малодушничала даже закаленная московская пресса.
Трудно избавиться от ощущения, что Балабанову попросту нравятся шокирующие эпизоды — кровавые либо сексуальные. Доля уродства, пусть эстетского, легкого извращения есть почти во всех его картинах. В результате в связи с фильмами Балабанова стали употреблять термин «декаданс» — еще и потому, что действие некоторых из них, включая «Морфий», развивается в начале XX века. Но Балабанов — автор, которого трудно загнать в рамки строгих определений. Декаданс предполагает позерство, самолюбование, красивую смерть на миру и самораспад на глазах у всех. Герой же балабановского «Морфия», напротив, стыдится своего порока, стремится его скрыть. А сам Балабанов сторонился, как мы уже говорили, всякой публичности.
За разговорами про ужас «Морфия» может потеряться главное. А главное в том, что Балабанов делал кино, на которое мало кто был способен. Обратите внимание на вещественную среду фильма: все старинные медицинские книги — подлинные. Все медицинские приборы, ванны и ванночки, шкафы и стулья, занавески — все настоящее. Обратите внимание на второстепенных персонажей, всех этих приходящих в больницу крестьянских баб и бабок, матросню на революционных улицах. Никто из них не выглядит ряженым. Обратите внимание на музыку из фильма — даже не на романсы, звучащие из патефона, а на сопровождающее фильм таперское пианино — одно оно сразу создает ощущение, будто мы провалились в настоящий 1917-й.
Не знаю, можно ли говорить о том, что Балабанов целенаправленно осуществлял проект «Россия — СССР — Россия сегодня», но «Морфий» — фильм о том, откуда пошло все то, что продолжает происходить и сейчас.
Премьера последней драмы Алексея Балабанова «Я тоже хочу» состоялась в начале сентября 2012-м на Венецианском фестивале. Балабанов неоднократно повторял, что сделал свою последнюю картину. Врачи вынесли ему приговор. Те, кто видел его часто, говорили и о его психологической усталости: за последние два-три года он сильно изменился. Ему хотелось подвести жизненные итоги.
В «Я тоже хочу» Балабанов говорит о себе как никогда откровенно. Более того, он появляется на экране в роли самого себя. Это уже прямо-таки демонстративное подведение итогов. Продюсер фильма Сергей Сельянов сказал, что «Я тоже хочу» — самая светлая, глубокая и духовная картина Балабанова.
После фильма становится, кстати, понятно, что, несмотря на обвинения в безнравственности и мизантропии, которые регулярно выдвигали против Балабанова, во всех его фильмах есть элемент притчи. Что вообще-то Балабанов — изрядный моралист.
В картине браток-киллер на своем джипе с номерами 001 (реальный джип с реальными номерами принадлежит исполнителю роли Александру Мосину, человеку реально крутому, которого Балабанов снял в четырех фильмах) отправляется на поиски счастья. В компании полуспившегося музыканта, которого играет знаменитый в рок-андеграунде 1980-х Олег Гаркуша, своего другана, которого они с музыкантом криминально похищают из лечебницы для алкоголиков, и его полуживого старика-отца. К ним присоединяются отчаявшаяся проститутка и молодой пророк, которого пропагандировали по ТВ. В роли пророка занят сын Балабанова, что символично: истинное знание о нашем мире и его будущем доступно лишь наследникам.
Путь к счастью — это колокольня в закрытой зоне «между Питером и Угличем», где после катастрофы на ядерной станции наступила вечная зима. Ходят слухи, что кого-то там принимают (в некий мир счастья), а кого-то нет. На въезде в зону, сразу за шлагбаумом, который охраняют солдаты, поздняя весна переходит в ту самую вечную зиму. Солдаты говорят, что патриарх (!) велел пускать в зону всех, но предупреждают, что из нее никто не возвращался.
Дальше начинается путешествие по заброшенным заснеженным местам, усеянным трупами: перекличка с Зоной из «Сталкера» Тарковского (только там трупов не было), который входил в десятку любимых картин Балабанова. Кстати, в «Сталкере», который сильно отличается от романа-первоисточника «Пикник на обочине» братьев Стругацких, искали почти то же: комнату, где осуществляются мечты.
В итоге колокольня принимает в мир счастья не всех. Не принимает и встреченного у ее подножия человека, которого изображает сам Балабанов. Человек представляется: «Я — режиссер. Член Европейской киноакадемии».
P. S. Балабанов, если верить СМИ, намеревался снять фильм о преступлениях молодого Сталина, когда тот был бандитом и реальным убийцей. Собирал сведения о будущем «отце народов», мало известные историкам. Опасаясь, что не сумеет завершить картину, предложил стать ее соавтором Эмиру Кустурице.
Осуществить проект не удалось.
Редакция «ИК» разделяет не все оценки автора.
К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:
Google Chrome Firefox Safari