«Я умнее Христа»: «Змей» от Netflix — мастер-класс для Собчак и СМИ, как рассказывать о насилии

Одна из первых песен «Змея» — задорный выкрик Мика Джаггера о свободе и побеге от суровых законов и ФБР. В кадре — 1975-й, Бангкок — ключевая остановка на так называемой тропе хиппи. Молодые люди из Америки и других стран, пережившие лето любви и избавившиеся, как завещал Леннон, как минимум от внутренних границ, едут прочь от «отцовского ока». Будь то буквально родительская опека или строгость, коррумпированный капитализм или другие хищные вещи момента.

В парадизе пыльной свободы, где все говорят на разных языках, а окружающий мир кажется таким освежающе «настоящим», их поджидает Чарльз Собрадж (Тахар Рахим из «Пророка»), скрывающий глаза за солнечными очками, личность — за псевдонимом Ален Готье, яд — за благими намерениями. Собраджа прозвали Змеем неслучайно: убийца и социопат, торговец крадеными драгоценностями и мошенник, объездивший по чужим паспортам много стран, он затаился в высокой траве — и методично жалит жертв. Некоторые даже становятся его компаньонами — как растерянная канадка Мари-Андре Леклерк (Дженна Коулман из «Доктора Кто»), очарованная лицом статуи и голосом хирурга, или индиец Анджей (Амеш Эдиревира), бросивший семью ради обещания лучшей жизни.

Несмотря на выбор хедлайнера, сериал далек от американского контркультурного мифа. Собрадж и Леклерк — не Бонни и Клайд, которых в Новом Голливуде заново канонизировал Артур Пенн, пытавшийся показать кровавый след как банковской системы, так и народного бунта. «Змей» — не холодный шпионский детектив покроя «Трех дней Кондора» (1975), где честный человек, заряженный током Уотергейта, разоблачает правительственный заговор. Да и номинальная стилизация под десятилетие мелькает лишь фильтром, рамкой, которые пропадают в начале каждой серии. Это не «объективный» взгляд хроники, не воспроизведение духа эпохи, уже зафиксированного американским или европейским кино, не валентинка Новому Голливуду (хотя есть, например, цитата из «Охотника на оленей»). Это суровое расследование, производственная драма, торящая путь от убийственной легенды к малоприятной правде. Длина маршрута — миля лунного света (Moonlight Mile); одноименной песней «ролингов» сериал и оканчивается.

«Насколько силен одинокий велосипедист, склонившийся над рулем против ветра?»

— задается вопросом голландский шансонье Будевейн де Гроот, чья песня также звучит в сериале. Затесавшись в саундтреке «Змея» среди более привычных для западного уха фигур, он выступает музыкальным двойником земляка — дипломата Германа Книппенберга (Билли Хоул из «Дюнкерка»), который и вывел Собраджа на чистую воду. Заподозрив, что два пропавших соотечественника мертвы, он начинает опрашивать представителей других посольств и вести настоящее расследование, сопротивляясь бюрократический инерции посольств и полиции, а также рискуя лишиться работы. Дело о пропавшей паре разрастается прямо на глазах: не менее дюжины жертв из разных стран и в разных государствах, хладнокровная схема с подмешиванием наркотика, а главное — миллион личин, под которыми скрывался Собрадж, словно змея, регулярно скидывающая кожу.

В ДНК «Змея» — больше от сочувственного true crime, чем от процедуралов про серийных убийц: разбираясь в методах, мотивах и мемуарах убийцы, ни Книппенберг, ни авторы сериала ни на секунду не сомневаются, что он — монстр. Сформированный в том числе левиафанами второй половины XX века — войнами, расизмом, колониализмом, — но давно перешагнувший черту, за которой преступления — это побочный продукт «порядка». Мать Собраджа говорит Леклерк, что Чарльза «всегда было тяжело любить». Его яд распространялся не только на случайных людей, не только на тех, кто мог позволить себе жизнь лучше обычной, — очевидно, что хиппи он считал избалованными детьми, — но и на близких. Особенно на родных.

Книппенберг — его добрый двойник: воспитанный в любви мальчик из холодной, по мнению посла, Гааги, известной «самым справедливым судом в мире»; наученный мамой идти до конца в том, что кажется важным; любящий муж, ведомый эмпатией и заботой не только о земляках, но и просто о людях.

«Знаете, сколько людей пропадает каждый день?»

— звучит рефреном.

«Да, но мы можем раскрыть ЭТО дело»,

— парирует Ангела (Элли Бамбер), жена дипломата. Сначала насмешливо, а потом с таким же азартом, как и Герман, она вливается в расследование. Впрочем, Книппенберг, как и Собрадж, доходит до стадии одержимости: влезает во все процессы, связанные с делом, копирует все материалы и даже годы спустя хранит их в отдельной комнате. Это дело грозило ему волчьим билетом, но стало — крестовым походом за то, чтобы люди не только могли чуть меньше опасаться за жизнь, но и помнить, что самый неподъемный процесс начинается с одного человеческого шага.

Не мог сериал, разворачивающийся преимущественно между Бангкоком и Парижем, обойтись и без хулиганских баллад Сержа Генсбура. Как и The Rolling Stones, он выступает дважды — с Requiem Pour Un C. и 69 Annee Erotique, сообщающей, что 1969-й — наступивший за протестным 68-м — «эротический год».

Рок-н-ролл и хиппи, гангстерское кино и тайские пейзажи, духовные и наркотические трипы, восточные практики и коммунальный образ жизни — все это сопряжено с понятием любви, эротической или духовной, между двумя людьми или всечеловеческим братством. Еще один удачный акцент «Змея» — разоблачение демонического очарования. «Бонни и Клайд» — вариация влюбленной пары, «прирожденных убийц», которые все делают вместе: трахаются, воюют, грабят, умирают. Собрадж и Леклерк — это убийца и соучастница, жертва, опутанная коконом манипуляций, семейных установок, циничных обещаний. Героиня Коулман — типичный «любовный интерес» в героической матрице, фактурная красавица с функциональными повадками: улыбнуться, подтвердить, успокоить.

Ее история — эпистолярный роман о преданной любви и внутреннем конфликте, расколовшем личность. Собрадж привык надевать маски, стирать прошлое и корректировать будущее. Мари-Андре, живущая в Бангкоке под именем Моник, играет роль, описывая травматический процесс в дневнике, который однажды попадет в руки Книппенберга — и ужаснет едва ли не больше убийств. Все это время уроженка Квебека спорила с роковой женщиной, безропотной соратницей маньяка; ее подлинная — омытая раскаянием — жизнь оборвется в 1984-м: обретшая бога и прикованная к инвалидном креслу из-за рака кишечника, она сообщит Собраджу, что все кончено; ее подробные свидетельства помогут следствию.

Хроника абьюзивных отношений — один из ключей к сериалу и интонация, которой, вероятно, не хватило зрительницам и зрителям недавнего расследования Ксении Собчак. Поколение, готовое довериться хоть Будде, хоть Аллену (Гинзбергу), хоть Алену (Готье) — открывает сердце каждому встречному. Скрываясь от одной шкалы оценок — родительской или государственной, — они оказывались за партами других учений, религий, сект, криминальных схем.

История «Змея» — это галерея разбитых сердец и отношений «из страха»: убитой американки Терезы (Элис Энглерт), ехавшей в буддистский храм, чтобы навсегда сбежать от бренного мира; приветливой соседки Надин (Матильда Варнье), которая думала, что «Готье» просто любит вечеринки; первой жены Собраджа — Джульетты (Стэйси Мартин), которая вернулась к нему после десятилетнего заключения. Как и в случае с песней Генсбура, большое рифмуется с малым: 1969-й с секс-позой, а деяния Змея видны даже не на карте мира, а в капле воды. В одной комнате он оттачивал бессердечные навыки на тех, кто ему открылся.

Сатирическая песня Жака Дютрона о том, что человек человеку — кактус, как нельзя лучше отражает настроения европейской молодежи и выступает эмоциональным контрапунктом к густому ужасу «Змея». Саспенс предстоящих убийств, деликатно оставленных за кадром, и кафкианское отчаяние от бюрократических препон словно требуют насмешки, яростной разрядки.

Снимай сериал в России, могла бы прозвучать и песня «Костер» с заговорщицким голосом Макаревича, сообщавшая, что «иногда найдется вдруг чудак, этот чудак все сделает не так». Тех, кто «жгут едва-едва», тоже показывают в полный рост: измотанная местной преступностью тайская полиция, которой недосуг разбираться с веселыми туристами и консулами; циничные послы, каждый день узнающие о смерти граждан, слушающие обреченные звонки родителей о пропавших детях, нервируемые ложной тревогой и загруженные бумажной работой.

«Видите ту комнату? — говорит представитель Франции. — Она переполнена делами беженцев из Вьетнама».

Система не справляется, конвейер еле дышит.

Деятельность Собраджа обнажила и эту проблему. Тут «Змей» снова близок к true crime, а не игровым переосмыслениям криминального мифа — даже самым блестящим вроде «Охотника за разумом». True crime часто говорит о тех, кто ловит убийц, как это происходит, как помогают случайные люди и мешают законы, бюрократия, соперничество, вмешательство СМИ (см. «Ночной сталкер» Netflix). В «Змее» газета «Бангкок пост» внезапно сыграла на руку Книппенбергу, донеся весть до самого Парижу. Пускай вопреки ожиданиям, но информационная сеть оказалась податлива воле человека не только во зло, но и во благо.

Конечно, «Змей» не мог обойти стороной и то, как вся история с тропой хиппи воспринималась в странах «первого мира». Для многих дипломатов и дельцов поездка в Бангкок — новое начало, игра без привычных рамок: хочешь — эротическое шоу, хочешь — наркотики, хочешь — открывай комнату смерти под видом виллы для вечеринок.

Тем не менее песня о супе том ям напоминает о более сложном культурном контексте. И вновь наилучшим образом его раскрывает фигура Собраджа. Родившийся в Сайгоне посреди гражданской войны, он застал братоубийство и «запах напалма поутру»; переехав в Париж — на родину других «покорителей Вьетнама», — наслушался замечаний о «смуглой роже»; даже став бизнесменом, не раз и не два отвечал на удивленный взгляд и слушал присказки вроде «никогда не доверяй китайцу».

Сериал живописует густое пренебрежение всех ко всем: старших — к молодым, чиновников — к туристам, мужчин — к женщинам, европейцев — к местным жителям. Аналогичный коллаж можно было наблюдать в «Убийстве Джанни Версаче» — втором сезоне «Американской истории преступлений», где амбициозный гомосексуал убивал модного кутюрье, надеясь самому взобраться на вершину Олимпа. Герои же «Змея» только сообща могут сесть на хвост дьяволу, который, не моргнув глазом, сообщает матери, что «умнее Христа» и не планирует умирать в свои 33. Последнее — правда: Собрадж до сих пор в тюрьме. Как и многие чудища XX века — вроде Мэнсона — он оказался удивительно живучим. И засадили его в итоге не бравые французские фараоны, а агент тайского Интерпола Сомпол Сутимай (Тирапат Сайакул) и индийский полицейский, запомнивший Собраджа в 1975-м.

Прочувствованный финал: на дискотеке в тайском клубе звучит родной до боли хит Бобби Хебба, сегодня наиболее известный в версии Boney M. Ее транслируют и радио «Ретро.фм», и китайский нуар «Озеро диких гусей». Шлягер, отпечатавшийся в подкорке и особенно любимый бытовым криминальным жанром.

Убийственный оптимизм 60-х, обновленный под диско-мотивы в 1976-м и все еще живой в 2021-м, обещает то, что все преступники и бюрократы мира надеются сокрыть. У человечества короткая память, но большое сердце: следы будут найдены, хроники отреставрированы, герои уйдут на пенсию, насилие окажется на цепи и будет гнить до скончания времен.

«Как мне забыть это, если мир вокруг помнит?»

— говорит Мари-Андре Собраджу, когда он предлагает ей начать жизнь в Париже с чистого листа. Леклерк нашла для себя ответ в вере (и смерти). Чарльз, даже выйдя из тюрьмы отрицавший вину, — вряд ли что-то понял. Главное, чтобы поняли другие.

Sunny, thank you for the truth

You let me see.

Для закрепления оптимизма поставим еще две песни из «Змея». Something On Your Mind Кален Далтон — гимн одиночкам вроде Книппенберга. И La Plus Belle Chanson Жаклин Тайеб — как и сказано в названии, самый красивый шансон на свете.