Роман КаримовПомните, что страх временен, а стыд — он на всю жизнь

— Давай начнем с общих вещей. Все мы знаем фразу из фильма Кирилла Семеновича Серебренникова «Изображая жертву» про «русское кино в жопе». Что такое быть русским кинематографистом сегодня? Ты — часть целого или сам по себе? Что происходит, по-твоему, с русским кино? Что будет происходить?

— Слушай, не надо ставить телегу перед лошадью. Я не знаю, почему пошел в кино. Иногда мне кажется, что происхождение обязывает: я родился в России, а значит, автоматически записал себя в категорию плохих режиссеров. Причем, у меня даже нет проблем с тем, чтобы меня считали плохим режиссером. Потому что я занялся кино по абсолютно другим причинам. Вот, например, я люблю фильм «Правила секса», очень сильно люблю. 

— Так, не отвлекаемся.

— Да, прости. Я самый недисциплинированный интервьюируемый. Слушай, да, я занялся этим делом, потому что я ленивый *** [придурок]. Хотя нет, я — очень жаждущий, любопытный человек по жизни. Мои родители не имеют никакого отношения к творчеству. Меня никто не подначивал, никто ничего не говорил. Я сам исследовал эту жизнь, и в этой жизни нашел ту профессию, которая бы соответствовала уровню моей непоседливости и лени. 

Это — создание кино. У кино есть разные этапы, поскольку я все этапы контролирую и, мало того, не просто контролирую, а во всех этапах участвую. Сочиняю сценарий, отбираю актеров, дальше работаю с ними, в процессе съемок напиваюсь. Я просто пьяный прихожу на площадку и просто делаю, что мне нравится. Я просто угораю. Это для меня большое удовольствие, на самом деле. При этом я перфекционист, я понимаю, что перфекционизм — это немножко боязнь стыда перед какой-то невидимой аудиторией, это способ реализации внутренних комплексов. 

Дальше я сижу и монтирую. Это совершенно другой этап, совершенно другой момент. Когда ты монтируешь, ты учишься у жизни немного другому: учишься смирению, скромности и уязвимости. Для меня монтаж — это экзамен, который я держу перед близкими людьми, чтобы они уничтожили меня своей критикой прежде, чем я на премьере получу тумаки. А здесь я — в приятной атмосфере, с теми людьми, которым я доверяю, могу просто быть уязвимым и сказать: «Вот говно, которое я сделал. Помогите мне сделать это лучше». В этом плане я считаю, что та профессия, в которой я очутился... Я очень благодарен вселенной и всему миру, потому что не было никаких предпосылок, чтобы я оказался в кино. Ни единой. 

Напомни, в чем был твой вопрос, потому что я ушел в авторские разглагольствования. 

— Русское кино поживает хорошо или плохо? Взгляд изнутри, поскольку ты являешься фигурантом.

— Моей целью было просто жить той жизнью, которой я хотел. Я ей и живу. И если она удалась в контексте русского кино и меня, — под одну гребенку с остальными — зачем нам на этом сосредотачиваться, зачем думать об этом? У меня нет рефлексии относительно того, что все русское кино — говно и русские комедии тем более говно, давайте побьем лежачего. 

Вот Клим Шипенко снял «Холопа», и это отличная картина. Не совсем комедия, потому что там мало смешного, а просто классное кино. Он поднимает качество, продюсеры поднимают уровень. Я немножко, сам по себе, может быть, недостаточно обладаю human skills для того, чтобы подлизывать кому-то жопу, быть чуваком, который удовлетворяет каждого. Может быть, я слишком много себе позволяю. Из-за этого мои фильмы не продвигаются так хорошо, как мне хотелось бы. Не находится той плоскости, где их бы уважали за то, что они есть. Но я не могу жаловаться. Я самый счастливый человек на свете именно из-за того, что я делаю. Иногда вселенная мне воздает.

Если мы говорим про вот этот фильм «Неадекватные люди», я тебе так скажу: я его делал левой ногой. Я старался относительно другого проекта, «Гуляй, Вася! 2», например, идти на все, а это сделано между делом. И вдруг я понимаю, что абсолютно рандомно вселенная решила меня вознаградить, что там есть какие-то вещи, которые трогают людей. Мне очень приятно, когда люди плачут или замыкаются после просмотра в себе. Мне очень приятно от этого ощущения гордости, когда я понимаю, что могу девушку пригласить, показать, и затем я не должен использовать никакую прелюдию, потому что она уже знает, что я за человек, потому что это — мой фильм. Это очень экономит время.

— Как бы ты сам описал то место, которое занимаешь в кинематографическом пейзаже? Не по России, а вообще. Ты режиссер зрительских комедий или ты режиссер авторского кино, потому что по факту ты ведь автор, практически, как Трюффо с Годаром, ты контролируешь процесс, как ты сам сказал, от А до Я, ты всегда автор и сценария и идеи?

— Я не считаю, что мои мысли на этот счет имеют хоть какое-то значение. Потому что для каждого человека в этой вселенной мое положение будет разным. Сколько людей ни приведи, они все скажут, что... Один скажет, что я придурок, который снимает зрительское кино, другой скажет, что я феноменальный автор. Именно из-за того, что, возможно, он смотрел какие-то мои фильмы, и там была одна сцена, которая с ним срезонировала, — и вдруг его отношение полностью меняется. 

Я постоянно думаю об этой кармической штуке, потому что когда я снял первых «Неадекватных людей», ко мне каждый день в соцсетях добавлялось по 30-40 человек. Ко мне добавлялись люди, и каждый раз я... Я ждал, когда манна небесная, кармическая, начнет одаривать меня подарками. Потому что столько было людей, которые благодарили меня за то, что я изменил им жизнь, которые благодарили меня за прекрасно проведенный вечер и за то, что я достучался до их сердец. И, повторюсь, это самое приятное. У меня эго взыграло, я такой: «Черт возьми, мне сейчас вселенная подгонит миллиард долларов. Я же стольким людям помог». Это как будто бомжам раздал каждому по 300 рублей, мне вселенная сейчас должна чем-то...

Хрен. Ничего такого. Это единственное, с чем я себя ассоциирую, — с какой-то реакцией зрителей. Потому что заигрывать с истеблишментом и лизать кому-то жопу — ну его. С теми людьми, с которыми я резонирую, я резонирую. С теми людьми, которых я презираю, мне трудно найти контакт. А поскольку они определяют, являюсь ли я частью того или иного истеблишмента...

— Я поясню свой вопрос предыдущий. Если, условно, ты снимаешь зрительское кино, потому что был коммерческий успех у твоих фильмов, насколько для тебя важны зрительские ожидания, насколько ты, задумывая новые фильмы, ориентируешься на аудиторию? Люди, которые сняли первый «Лед» и увидели, что зрителю их кино понравилось, сразу запустили «Лед 2», примерно все то же самое, но еще наряднее. Как у тебя такой механизм, имеет место быть или нет?

— Я сейчас пяткой в грудь себя побью, но я горжусь тем, что все проекты, которые я приносил продюсерам и говорил: «Вот, я хочу сделать кино», они все были задуманы на зрителя. Они все под собой имели референсы и желание сделать что-то, что нашло бы какой-то отклик у зрителя, безусловно. Я могу сколько угодно воображать и говорить, что это — авторское кино, но мое кино не авторское. У Леоса Каракса авторское кино, но не у меня. Естественно, я пытаюсь достучаться до зрителя и совместить приятное с полезным. И при этом не мечтаю пройтись по красной дорожке на Каннском кинофестивале. Я теперь знаю всю эту индустрию изнутри, я понимаю, чего это стоит. Если бы Кристиан Мунджиу, который снял «4 месяца, 3 недели и 2 дня», не заключил предварительное соглашение с Wild Bunch, то его бы не было в конкурсе даже. А он победил в Каннах. 

— А ты был в Каннах хоть раз? 

— Нет, я был на Sundance. 

— Хорошо, тогда такой вопрос. Если все-таки... 

— Я не ответил на твой вопрос. Давай, может, договорю. Я постараюсь. Мейнстрим или авторское кино, куда я отношу себя?

— Да. Ты снимаешь комедии, сейчас снял два сиквела.

— Смотри, честный ответ. Я максимально упрощаю для себя историю с точки зрения зарабатывания денег. Поэтому я снимаю то, что у меня относительно получается, — комедии. При этом я стараюсь какие-то свои мысли выразить, но достучаться до максимально широкой аудитории. Условно говоря, «Гуляй, Вася!», когда я первую часть снимал, это был мой ответ на «Горько!». Я увидел резонанс, который «Горько!» вызвал, и я понял, что я могу какие-то свои авторские идеи, желания вложить в определенное кино, но и подстроить под этот формат. Здесь я как с женщиной. Я понимаю, что для того, чтобы мне ее соблазнить, надо перед этим провести небольшую прелюдию и сделать вид, что я не такой эго-маньяк, которым я являюсь на самом деле. Здесь то же самое. Я подстраиваюсь немножко под аудиторию, чтобы сделать проще этот переход. При этом использую все свои наработки и приемы. Я просто не радикал. Я не автор, ни в коем случае не автор. 

— Вот тут я делаю звездочку, сноску: ты не автор. Но ты мне сказал в монтажной, что для тебя принципиально важно иметь право на final cut. Это как раз очень авторская заморочка.

— Я не автор на другом уровне. Да, я не люблю, когда кто-то указывает, что мне делать. Но я не автор на уровне внутреннего компромисса. Потому что, когда я думаю о том, сделать ли мне что-то искреннее, классное, радикальное и ничего с этого не заработать, просто получить навсегда бан в министерстве культуры, — а у меня такие сценарии есть — я думаю: «Зачем мне это? Зачем я хочу усложнять свою жизнь? Я хочу еще пожить немного».

— Потому что ты художник, например?

— Я же не художник на уровне арт-проекта «Война». Я же не Олег Воротников, который в Берлине загнал свою семью в лодку, а сам исчез куда-то. Теперь его жена с тремя детьми там находится. Нафига мне это? 

— Там мы имеем дело с радикальным акционизмом. Но если ты говоришь, что у тебя есть другие сценарии, которые могут спровоцировать пожизненный бан, кстати, а что это за другие сценарии? Это сценарии, которые... 

— Политические. У меня был момент моего личного акционизма, когда в 2012 году я был тем человеком, который был на сцене на Чистых прудах вместе с Дмитрием Быковым, Алексеем Навальным, Ильей Яшиным — там больше никого не было из киношной интеллигенции. Шендерович был, был Парфенов. А может, его и не было.

— Ты говоришь про #ОккупайАбай? 

— Нет, это был просто рандомный митинг. 5 декабря, по-моему, 2012 года, я уже не помню, когда Путин переизбирался в очередной раз. Либо были парламентские выборы, я не помню. 

— Это то, что было перед Болотной?

— Конечно, это было до Болотной.

— Тогда это 2011 год. 

— По-моему, 2012. Ну, неважно. Благодаря своей дружбе с Ильей Яшиным, я проходил мимо, он говорит: «Не хочешь выступить?». Я такой: «А чего нет? У меня есть слова». Я вышел и сказал, что мы с моей на тот момент женой смотрели на все эти вбросы и фальсификации, что творится в стране, и на какой-то стадии моя жена заплакала и сказала:

«В каком дерьмовом обществе мы живем».

Она не имела в виду общество, наверное, она имела в виду то, что люди, которые удерживают власть, творят со всей остальной страной. И она заплакала. Я рассказал эту историю и сказал:

«Ребят, вы просто всегда помните, что страх временен, а стыд — он на всю жизнь».

Это и сказал со сцены. 

— Ты с Ильей Яшиным до сих пор дружишь?

— С тех пор, как я дружил с Яшиным, я уже подружился с Мишустиным. Я понимаю обе стороны. У меня очень амбивалентное отношение ко всей этой истории. Я философски отношусь к этому. Я настолько философски отношусь ко всему, что для меня размыты понятия добра и зла.

— Хорошо. Можно такой вопрос, прямолинейный: ты уверен в том, что те сценарии, которые ты обозначил как «другие», будучи реализованными или просто показанными кому-то, закрыли бы тебе потом доступ к финансированию? Или на самом деле это не так, мы живем в не настолько несвободной стране, а это просто твой личный страх и нежелание... 

— Во-первых, я считаю, что мы живем в абсолютно прекрасной стране. Если бы я хотел жить в другой стране, я бы уехал. Я живу в той стране, в которой хочу жить несмотря на весь *** [беспорядок]. Для меня как для режиссера вот эти контрасты — источник вдохновения. А то, как власть сейчас обращается с обществом, обеспечивает максимальное эмоциональное и финансовое вознаграждение тем, кто является сильным в этой стране. Это как Спарта. Мы сейчас живем в таком обществе, где если ты находишься не на либеральной позиции, то тебе отлично. Ты живешь в очень свободном обществе, ты обладаешь привилегиями, ты можешь откупиться, ты можешь делать что угодно. Ты можешь сбить человека, и тебе сойдет это с рук. 

— Это хорошо? 

— С моральной точки зрения, нет. С точки зрения эгоизма и того, как ты живешь внутри этой внутривидовой борьбы с такими же людьми, как ты, — да, это хорошо. Я давно приобрел этот статус амбивалентности: когда я могу пройти мимо нищего и не подать ему, у меня нет задних мыслей.

— При этом в твоем новом фильме, который я посмотрела, одна из линий — это линия нацменов, гастарбайтеров — неважно, как мы их называем. 

— А только у меня вызывает неприятие вот это «нацмены»?

— Нет, это на самом деле социологический термин, кажется, марксистский. Потому что по факту в Москве эти люди представляют национальные меньшинства, вот и все. В этом нет никакого пренебрежения. По факту это самая бесправная и ущемленная группа граждан. Ты же затронул эту тему в своем фильме? 

— Для меня условный гастарбайтер, который есть в этом фильме, и погружение в его жизнь — это то, что я пережил на своем личном опыте, когда жил в качестве нелегала два года в Лондоне. Мне помогали именно что не «приличные» люди, которые являлись моими сородичами — русские, украинцы — и которые могли мне помочь. Наоборот, на их уровне я чувствовал конкуренцию. Мне помогали именно какие-то беженцы: курды, албанцы, боснийцы, которые оказались там в качестве asylum seekers, refugees. Они, видимо, больше понимали, что такое сострадание, нужда и прочее. Самое главное качество в человеке — это уязвимость. Потому что когда ты уязвим, ты предоставляешь людям контекст своей ситуации, того, как ты живешь. Это призыв к тому, чтобы тебе помочь. Когда ты уязвим, ты не выпендриваешься, ты максимально выкладываешь все, что у тебя на душе. Ты открываешься людям. И когда ты это делаешь, тогда весь мир находится в контексте. А мир очень многогранный: есть плохие люди, есть хорошие люди, и хорошие люди хотят тебе помочь. Мне такие люди помогали. И это, собственно, то, что я описывал. Это не желание воздать им должное и отплатить, как бы: «Вот, я состоялся и теперь могу свою лепту внести в развитие этой вселенной». Нет. Это просто то, как оно было. 

— Ну хорошо.

«Самое главное человеческое качество — это уязвимость».

Кто уязвимее, Яшин или Мишустин? Путин или Голунов? В этом обществе, в котором мы с тобой живем.

— Ты ломаешь мне мозги сейчас. Конечно же, уязвимее те ребята, которые каждый день выходят на баррикады, борются с этим. Они это делают за всех нас. И самая большая благодарность всем тем ребятам, которые сидят в автозаках, выходят на улицы, страдают за нас всех, пока мы являемся фейсбучными диванными аналитиками и репостим очередное состояние дел в Хабаровске:

«Хабаровск, мы с тобой! Ой, где мой латте? О, класс. А чего пенка не так запенилась в моем латте?»

Конечно же, Яшин. Я вообще не понимаю, откуда он ресурсы берет. Я вообще не понимаю. Голунов, Яшин уязвимее. У меня нет таких сил, нет таких человеческих внутренних возможностей, чтобы вставать с утра и продолжать с этим говном бодаться. Я телик выкинул лет двенадцать назад. Я понял, что телик никогда не буду смотреть в жизни. На этом этапе. А на каком-то этапе я понял, что даже не буду слушать тех высокоинтеллектуальных образованных девушек моих, с которыми мне приятно проводить время, но которые мне с утра затирают мозги тем, что они прочитали в фейсбуке и в «Медузе». Как только начинается: «А ты знаешь, что произошло?», я говорю: «Не знаю и знать не хочу». Я не готов посвятить этому свою жизнь. И я максимально уважаю всех тех людей, которые с утра встают и находят в себе силы не смиряться, а продолжать борьбу. Это Яшин, это Голунов, это Верзилов. Надеюсь, их усилия к чему-то приведут. Если не приведут, то очень жаль.

— Вернемся к кино. Поговорим о продюсерах. Есть два общепризнанных типа продюсеров: американские и европейские. Американские — ведут проект от А до Я, от разработки идеи до финала, кого пригласить на red carpet, а европейские просто люди, которые дают денег. Есть третий тип продюсера, называется «российский продюсер». Кто такой российский продюсер сегодня? Я поясню, почему задаю этот вопрос: в последнее время было несколько некрасивых историй. Это история Романа Волобуева, то, что случилось с его фильмом «Блокбастер»...

— У меня примерно в это же время был конфликт с моими продюсерами относительно позиционирования фильма «Черная вода». 

— Ну вот. Случай Звягинцева, который остался без финансирования проекта, от него все отказались, и ходят самые ужасные слухи о том, что произошло со Звягинцевым. Мы не будем сейчас спекулировать на этих слухах. Кто вообще такой российский продюсер сегодня и что ты по этому поводу думаешь? 

— Нет никакой градации, это каждый индивидуум в отдельности. Есть, конечно, система координат, в которой они все взаимодействуют, есть, конечно же, система откатов и определенного рода финансирования — собственно, государственного финансирования фильмов. И спасибо большое государству и министерству культуры, что они по крайней мере выдают хоть какие-то деньги. Они могли бы этого не делать. Слава богу, что в рамках этого люди все равно пытаются путем откатов, взяток, панибратства и круговой поруки создавать действительно неплохие фильмы. Сколько бы мы ни хотели их клеймить как говно, все равно какие-то хорошие фильмы создаются. И у меня есть список отличных российских фильмов, которые мне очень понравились, очень тронули.

— Давай топ-5 российских фильмов последних десяти лет, которые must see. 

— «Шапито-шоу», я думаю. «Шапито-шоу», потом моя самая любимая короткометражка на свете — Миши Местецкого, «Незначительные подробности случайного эпизода». Сложное название, до сих пор его не запомнить, несмотря на то, что это моя любимая короткометражка. Я смотрел ее раз двадцать. Эта короткометражка достойна любого полнометражного, в том числе и западного фильма. Я считаю, что это просто гениальнейшее произведение.

Давай на первое место Мишу Местецкого засунем с короткометражкой его. Я вот так по памяти не смогу точно распределить места, я могу назвать названия, а дальше, если ты захочешь, я размещу их именно в том порядке. «Шапито-шоу», «Рассказы» Миши Сегала, «Класс коррекции» Твердовского, «Пионеры-герои».

— Не услышала фамилий Балагов и Звягинцев.

— Я думаю, они достаточно имеют какого-то респекта... Я же тоже здесь свои личные цели использую. Я не буду упоминать тех людей, у которых и так все хорошо.

Давай я выскажусь непопулярно: я был восхищен «Холопом». Потому что Клим из абсолютно искусственной дурацкой концепции сделал настоящее кино, которое меня поглотило и которое собрало кучу денег. Из-за того, какого успеха он добился, его, возможно, будут принижать заведомо, считая, что это плохое кино. В рамках этой истории и концепции, условной, фальшивой и стремной, как он умудрился из этого сделать внутрикадровым монтажом, мизансценами и в целом интонацией... Я не знаю, как это менее пафосно назвать. Он использовал весь арсенал кинематографического искусства, который был у него на руках. Он большой молодец. Это великолепное кино. Короче, если бы мне дали эту концепцию, то я сделал бы в 50 раз хуже. В этом я точно уверен. А он сделал классно, и я его за это уважаю.

А насчет Балагова и Звягинцева... Я люблю «Тесноту». Мне очень нравится «Теснота», но не буду тут разглагольствовать, потому что все и так любят Балагова. Я считаю, что «Дылда» — это полная ерунда.

И я считаю, что Звягинцев создал прекрасную трэш-картину под названием «Левиафан». Это очень черная комедия, над которой я ржал весь фильм, и мне очень понравилось это кино. Возможно, Звягинцев никогда не задумывался, что это произведет впечатление на среднестатистического рандомного режиссера типа меня, наверное, он ожидал главного приза Каннского кинофестиваля, очень надеялся на это и разочаровался, когда ему просто дали за сценарий. Но «Левиафан» — отличное кино. И очень смешное, и очень классное. Я считаю, что это мейнстримное кино, на самом деле.

Насчет остального его творчества — кто я такой, чтобы критиковать Звягинцева? Звягинцев — человек, который прекрасно встроился в систему, адаптировался. Это главный человек в нашем кино, он прекрасно знает, что сейчас нужно в рамках конъюнктуры, чтобы двигать себя дальше. Разве не эти люди двигают прогресс? Только такие люди двигают прогресс. Потому что те радикалы, которые ставят свое эго поперек ожиданий общества, как раз-таки находятся в каком-то гетто, не получают ничего и не двигают общество никак. Поэтому Звягинцев молодец. 

— Тогда какие пять западных картин ты назовешь, чтобы провести аналогию?

— Я сдам все свои бастионы. Люди узнают, откуда я черпаю вдохновение. Не знаю, надо ли. Точно хочешь услышать? Прям как анкета в детстве: кого ты любишь, какие фильмы ты любишь. Ну, ладно.

Во-первых, на «Неадекватных людей» очень сильно повлияло мое знакомство с творчеством Рубена Эстлунда. Я считаю, что это последний гений. Вообще-то, у меня насмотренность минимальная, я не езжу по западным фестивалям. Может быть, посмотрю победителей, и все. Но я натолкнулся на Рубена Эстлунда, на его фильм «Форс-мажор» сначала, который мне безумно понравился, затем натолкнулся на «Квадрат». Я уже шел, ликуя, в «Пионер». С «Квадратом» была смешная ситуация, мы отправились на сеанс всей толпой с моими друзьями — а я купил восемь билетов. Я всех друзей повел, как на событие, потому что я знал, что это — крутой режиссер, и он завоевал каннскую ветку.

И даже Альмодовар Эстлунда оценил. А он же снимает говняное претенциозное кино. Я не люблю Альмодовара. Когда победила «Розетта» братьев Дарденн и когда они *** [победили] в конкурсе Канн с картиной «Все о моей матери», — а «Все о моей матери» я считаю лучшим фильмом Альмодовара — не было более счастливого человека, чем я. Я был самым счастливым человеком.

— А ты видел последний фильм Альмодовара «Боль и слава»? 

— Нет.

— А я вот плакала на этом фильме. Я, вроде как, охладела за последние годы к Альмодовару, но это очень уязвимое кино про очень уязвимых людей.

— Запишу себе.

Вот, и когда я понял, что Альмодовар дал главный приз Каннского кинофестиваля этому фильму, то когда он только выходил, я сразу купил восемь билетов, позвал рандомных друзей. Естественно, я объяснил им контекст, чтобы они понимали, что этот чувак стебется над обществом, что это — большой художник и что это — новое слово, я такого никогда не видел — такого радикального *** [разгрома] я никогда не видел. Заполненный зал в «Пионере», все пришли смотреть на победителя Каннского кинофестиваля. Вот эти восемь мест — те люди, которым я доверял, в чьих интеллектуальных способностях не сомневался.

Мы весь фильм ржали. На нас цыкали. Никто не смеялся, люди пришли смотреть серьезное кино. И мы чувствовали себя маргиналами в том зале, где все страдают претенциозностью.

— Вот тебе так нравится Эстлунд и «Квадрат», а ты смотрел фильмы Бертрана Блие?

— Нет. Ни одного. Я знаю, что он провокатор. Мне Паль рассказывал про Блие, он мне рассказывал про «Вальсирующих».

— Это его самый главный фильм, который произвел фурор. Но у него много и других, абсолютно великих.

— Я знаю немножко про Блие, но я до него не дошел. Но это то, о чем я тебя просил. Ты мне посоветовала, если честно, говно какое-то. Первый фильм из твоего списка, который я посмотрел — а я его полностью смотрел, старался — это «Шум в сердце» Маля. Ну что это, он возводит свое детство в культ? Какой он аристократ, как у него все круто в жизни было и как он проституток водил. О чем это кино, я, может быть, тупой? Я просто не понял, к чему это.

А вообще, говоря о других фильмах. Ну вот оскаровских номинантов, победителей главных кинофестивалей, я все это мониторю. И вроде я нахожусь в контексте. Каждый раз, когда я вижу украденную фигню, я понимаю, откуда она заимствована. Я терпеть не могу «Трудности перевода», я ненавижу этот фильм. Я ненавижу то, что ему дали «Оскар». Я ненавижу «Джокера», потому что это плагиат тех фильмов Мартина Скорсезе, которые провалились в свое время, которые опережали свое время. Он просто взял все оттуда, переупаковал — а теперь общество созрело для того, чтобы воспринимать это кино. Как мне обидно за то, что «Король комедии», лучший, я считаю, фильм Мартина Скорсезе, когда вышел в свое время, ничего не собрал. Его сняли после двух недель проката. Его сняли, потому что он *** [ничего] не зарабатывал. А потом приходит чувак, который под вывеской супергеройского кино просто ворует все с нашего Мартина Скорсезе. Мне так это противно.

Но я сделал вывод: воруй все, что хочешь. Воруй, воруй, воруй, перепакуй, переименуй, переформатируй, адаптируй — для этого фантазии особо не нужно, просто необходимы технические навыки.И все нормально у тебя будет. Какого черта вся эта венецианская шайка-лейка наградила «Джокера»... Они посмотрели это все и не выбрали «Офицера и шпиона» — крутейшее кино. Они посмотрели его и дали главный приз «Джокеру»?

— Ты же понимаешь, что они не могли дать главный приз Полански, потому что Полански — это Полански. Там было столько протестов, что он вообще был в этом конкурсе.

— Разве это не на «Сезаре» произошло? Разве это там началось?

— Начиналось это уже там, конечно. И президент венецианского жюри Лукреция Мартель, очень хороший режиссер, делала по этому поводу заявление. Было всем понятно, что, конечно же, J’accuse — «Я обвиняю», или «Офицер и шпион» — не получит главный приз. Хотя это, я считаю, великое кино. И снимать такое кино в 80 с лишним лет — это...

Но раз ты уже начал про «Джокера», я хочу за это уцепиться. Мне не нравится «Джокер». Но я отдаю себе отчет в том, что этот фильм так выстрелил, потому что он попал в токи времени: был предвосхищением того, что происходит сейчас в Америке, шел по стопам того, что происходило во Франции с «желтыми жилетами» целый год. Соответственно, он уловил дух времени. Насколько для тебя важен дух времени, как ты ощущаешь этот протест, который где-то реализуется, где-то витает в воздухе? И поскольку твой новый фильм однозначно посвящен женской теме, его можно классифицировать как феминистский, насколько у тебя это сложилось...

— В какую-то конъюнктуру?

— Почему в конъюнктуру сразу? 

— Потому что это конъюнктура. Я опять вернусь к базовым ценностям. Я скажу: все, с чем мы имеем дело сейчас в рамках мировой повестки, — это из-за недостатка уязвимости, недостатка понимания между людьми. Когда люди могут что-то выложить просто, не настаивать на чем-то, а просто сказать: «Вот мое сердце. Оно здесь. Я такой, я уязвимый. Вот мой контекст. Хорошие люди — берите, плохие люди — пройдите дальше».

— А разве не это сейчас происходит со всеми заявлениями жертв харассмента и абьюза? Недавно было в Твиттере...

— Нет, это «мы должны взять реванш». Black Lives Matter, феминистские движения — все они отходят от своих основ, сами превращаются в агрессоров. Они превращаются в тех людей, которые заставляют других людей что-то делать. Они заставляют: «Вы должны вот это, вы должны покаяться». Прости, но это как израильтяне и арабы, они просто не могут остановиться. Здесь так и будет. Будет обратный процесс тоже, будут те люди, которые не захотят мириться с этим лицемерием, когда им надо выходить в соцсети, притворяться, извиняться за свои поступки, за то, что они кого-то за жопу потрогали. Тебя за жопу потрогали, камон! Я понимаю все, но тебя за жопу потрогали.

Мы создали для себя общество с настолько комфортными условиями, что не учитываем всего того, что предшествовало этому. Миллионы лет развития мужчин, женщин, национальностей. Мы не учитываем, что прогресс слишком быстро развился, и наши инстинкты, и все, с чем мы жили миллионы лет, не могут просто так эволюционировать или исчезнуть.

— Тем не менее, вот ты сейчас выразил определенный скепсис по поводу продолжающегося третий год движения #MeToo, культа травмы. Это называется культ травмы, потому что у каждого есть какая-то травма по этническому, гендерному или другому признаку. Тем не менее, ты все равно снимаешь фильм о женщине, которая, возможно, не хочет вписываться в те шаблоны о женском счастье, которые предлагает ей общество.

— Хочешь, расскажу рецепт классного феминистского кино? Со стороны мужчины-режиссера. Как сделать классное феминистское кино: ты просто берешь, снимаешь кино про себя, а затем меняешь альтер эго на женского персонажа.

— Так снят «Секс в большом городе», потому что «Секс в большом городе» сделан гомосексуалами, которые спроецировали свою этику, свой образ жизни на женщин, и получилось знаковое для процесса эмансипации кино. 

— Ты первую часть «Неадекватных людей» так и не смотрела? Там романтическая история между молоденькой остроумной девочкой, которая заводит отношения с не менее остроумным мужчиной. Он более амбивалентный, пассивный, а она только начинает жить, только вкушает эти раздражители внешние. И что он, что она — это все я. Я описывал свои взаимоотношения с матерью, с внешним миром именно через ее глаза. Там все то же самое, просто поменял пол. И знаешь, что самое смешное, что наиболее показательное? Сколько гетеросексуальных мужчин писали, что они хотят заняться сексом с этой девушкой, насколько она их возбуждает, ее интеллект, а я про себя на все эти комментарии и комплименты думал: «Вы просто хотите заняться сексом со мной». Потому что, кроме внешней оболочки и обаяния прекрасной актрисы Ингрид Олеринской, там нет ничего от нее — это все я. Вы хотите меня.

— Может, ты просто создал ту женщину, которую сам бы хотел полюбить?

— Если закапываться так глубоко, то, наверное, я хотел бы полюбить себя. Такой психоанализ. Такая радикальная феминистская мысль.

— Давай, все же, серьезно. Что такое феминизм для тебя? И согласен ли ты, что Россия — патриархальная страна, в которой женщинам гораздо труднее, чем мужчинам? Вот ты слышишь этих людей, которые сейчас вышли и кричат. Ну, допустим, ты думаешь, что они слишком громко кричат! Они тебе отвечают: «Мы так громко кричим, потому что нам не давали сказать две тысячи лет. Две тысячи лет война. Мы наконец-то хотим кричать громко, чтобы нас реально услышали, потому что домашнее насилие, неравенство...»

 — Да, давай я это скажу. Абсолютно цинично тебе отвечу. Я считаю, что патриархат в России до сих пор узаконен, и действующая власть делает все возможное, чтобы женщинам жилось тяжело. Я считаю, что это какой-то чеченский режим, мы на азиатской стороне в этом плане. Именно поэтому, учитывая, что я являюсь привилегированной стороной, потому что я гетеросексуальный мужчина, который может пользоваться этим, может пользоваться неосознанностью женщин в своих правах, я являюсь как бы бенефициаром. Да, у нас патриархальное общество. Да, у нас феминизм даже не в зачаточном, сколько бы Мария Кувшинова там ни стонала и ни боролась. В ближайшее время точно не будет лучше.

А вообще, феминизм — это хорошо, а патриархат — это плохо. Я верю, что люди действительно рождаются равными, а потом они становятся несвободными из-за всего того, что происходит вокруг. И вот, кстати, взять тебя: есть ли такой мужчина, которого я уважаю больше, чем тебя за твои публикации? Ты у меня в топе. Я читаю каждую твою публикацию, я восхищаюсь тобой. Возможно, мне стоит начать топить за матриархат из-за того, что я люблю читать Зинаиду? 

Но вообще, если ты думаешь, что я сижу такой и размышляю:

«Как бы мне сделать кино про феминизм? Я ответственен за текущую конъюнктуру, я должен дать ответку этому патриархальному обществу российскому».

— Нет, наоборот. Зачем сразу все превращать в какой-то пошлый анекдот? Я говорю не о конъюнктуре, я говорю о том, что ты сам по себе что-то чувствуешь.

— А вот это — второе базовое чувство, которое исходит из уязвимости. Можешь так и назвать: «Уязвимость и эмпатия». Это называется эмпатия. Неважно, кто ты: гастарбайтер, женщина, бомж, Мишустин, с которым я прекрасно знаком. Это называется эмпатия. Это то, на чем погорел Ларс фон Триер на пресс-конференции Каннского кинофестиваля. Потому что он сказал: «Я понимаю Гитлера». Он просто сказал: «Я понимаю Гитлера». Я тоже понимаю Гитлера.

 — Два вопроса еще. Первый: часто мы рассуждаем, и недавно я принимала участие в круглом столе о том, что на сегодняшний день режиссерам особенно важно иметь широкий кругозор, иметь представление не только о кино, но и о современном театре, современном искусстве. Как бы доброй свинье все впрок. Ты с этим согласен? 

— Нет.

— То есть тебя ничего не интересует, кроме тебя самого, в первую очередь, и кино?

— Да, так и есть. Мишелю Хазанавичусу ничего не нужно было, кроме каких-то немых фильмов Чарли Чаплина. И он сделал хороший фильм «Артист». Ну, это как бы подстилка на один раз, прокладка такая: посмотрел, понравилось, не напрягся, все нормально. Он это сделал. Выиграл «Оскар». Это то, на чем ты хочешь сосредоточиться. Ты можешь просто идти по улице и столкнуться с каким-то инцидентом, который ты в своем фильме развернешь до уровня полного метра. Такой анализ конкретных ситуаций. Ты можешь не подпитываться ничем. Ты можешь подпитываться классикой. Вот, например, «Зимняя спячка».

— Да, Нури Бильге Джейлана.

— Да, это вдохновлено исключительно Чеховым. И никакого Фуко или Кунса, это к разговору о кругозоре.

— Я тебе поясню, для чего, как нам, кинокритикам, кажется, современные режиссеры — неважно, российские или какие бы то ни было, но к российским больше всего претензий — должны читать Мишеля Фуко, условно. Потому что российская действительность в кино — это сплошное сопротивление материала. Допустим, есть такая вещь, как инфляция языка, про это любит рассуждать Дмитрий Мамулия. Вот ты, когда пишешь сценарий, у тебя нет ощущения, что очень многое звучит неестественно? У тебя все равно нет ощущения, когда ты работаешь с актерами, когда ты видишь, как они читают твои реплики, что что-то такое происходит на сегодняшний день с русским языком, что он проблематично звучит с экрана?

— Ты не с тем человеком не на ту территорию зашла с этим вопросом. Возвращаемся к истокам, я тебе объясняю: я чувствую себя привилегированным, потому что кино — это мое хобби, к которому у меня не было никакой предпосылки: ни образования, ничего — я просто этим занимаюсь. Поэтому у меня нет никакой ответственности ни перед кем. Я просто это делаю, как делаю, и все. I don’t give a fuck. Ты мне сейчас говоришь об этом, ты говоришь с глобальной точки зрения, а я исхожу из частности. Я внизу нахожусь. Ты наверху смотришь на всю эту поляну, а я внизу сижу, и то, что со мной происходит в жизни, я переношу [на экран]. Это мое хобби. Я благодарен и вселенной, и министерству культуры, и Путину, и тебе, и всем людям, которые мне позволяют это делать. Потому что это — самая лучшая профессия на свете, когда ты просто любой свой *** [мысль] превращаешь в то, что людям нравится. 

— Самый последний вопрос. Ты считаешь, что кинокритики зачем-то нужны? 

— Вот это классный вопрос, самый лучший вопрос. На той стадии, когда я начал читать твои посты, я не понимал, что ты кинокритик. Я их просто читал, потому что я видел перед собой образованного, интеллектуально развитого, классного человека, с которым мне очень хотелось бы познакомиться. Что я и сделал, я не лишаю себя удовольствия просто взять и попробовать тебе написать, и ничего постыдного в этом нет. Я хотел бы дружить с такими людьми. Мы можем не дружить, но я буду продолжать читать твои посты в фэйсбуке, и каждый этот пост будет, в отличие от новостей и всей повестки, которую мы можем читать в соцсетях, возвращать мне веру в человечество. Почитав тебя, я заряжаюсь хорошим настроением на весь день. Это самое важное. А что касается российской кинокритики... Если мы говорим о коррупционной России, то вся кинокритика... Не вся, прости, наверняка есть ребята, которые действительно делают что-то классное. Вот ты нашла свою тему — французское кино, и так прекрасно читать твои тексты про то, что ты любишь. Я понимаю, что ты не до конца вредная и не ненавидишь российское кино именно потому, что у тебя есть вот эта тихая гавань, в которую ты можешь вернуться, где ты можешь пообитать и найти выплеск своим эмоциям. Найти теплый каминчик, где ты завернешься в пледик и погладишь собачку рядом с собой.И ты найдешь свое место. Я это чувствую, и это очень хорошо. А что касается в целом кинокритики, моих претензий и прочее... У всех субъективное мнение. Все люди, в том числе и кинокритики, очень субъективны.

Вот сейчас Егор Беликов написал, что фильм «Начало» — лучший фильм Кристофера Нолана. Я ему тут же метнул тему, что Нолан явно украл концепцию у «Утиных историй», потому что там один в один все повторяется, и его уже давно высмеяли за это, потому что он реально украл. Я не верю в это совпадение. Я реально считаю, что он где-то это учуял и увидел. И я ему [Егору] написал, что фильм «Начало» — ну окей, продуманная структура, безжизненное кино, пустышка.

Читайте также:

• Почему «Начало» Нолана — простейший и лучший фильм Нолана

Я люблю Нолана, очень люблю. Я считаю, что он гений. Но говорить о том, что фильм «Начало» — лучшее кино Нолана, игнорируя абсолютно мейнстримного «Темного рыцаря» или мой самый любимый фильм Нолана «Престиж»... Я не читал первоисточник, может, он все из книги взял, но «Престиж» в моем понимании — это очень крутое кино. У всех субъективное мнение, все профессионалы, все владеют языком. Ну классно, что я могу сказать. Вот самый известный критик за всю историю кинематографа, насколько я понимаю, может, я ошибаюсь... 

— Роджер Эберт? 

— Да. У меня его биография лежит и не просто так лежит. Я ее всю наизусть изучил. Я ее прочитал, как только купил. Когда я пытаюсь найти какие-то референсы для того, чтобы вдохновиться чем-то, я открываю его рецензии. Просто захожу на сайт и читаю все подряд. Он пишет так, что тебе хочется жить, так, что тебе даже не нужно смотреть сам фильм. Ты сразу понимаешь, о чем этот фильм, именно за счет его рецензии.

Если бы было общее вдохновленное желание добавить добра в эту вселенную, в этот анклав, как ты говоришь, российского киноговна, в эти Авгиевы конюшни, — мы развозим, мы навоз поставляем, а вы их разгребаете — если было бы сосредоточение на том, что действительно торкает, действительно вдохновляет и порождает феноменальные рецензии, то мир был бы лучше. Но ничего страшного, что сейчас это не происходит, потому что у меня есть Роджер Эберт, а у тебя есть Ален Делон. У нас есть эти тихие гавани, и благодаря интернету мы все имеем доступ к этому. Мы живем в самое лучшее время, когда мы можем по щелчку окунуться в ту атмосферу, где нам хорошо. Ну, критикуют меня, критикуют других людей, кому-то что-то не нравится, кому-то что-то нравится — какое это имеет значение, если мы можем по щелчку попасть туда, где нам хорошо и тепло. И это самое главное.

Читайте другие интервью с российскими режиссерами:

• Вадим Перельман: «Продюсеры до сих пор воруют»
• Роман Волобуев: «Увидишь жизнь в кадре — убей ее»
• Нигина Сайфуллаева: «Каждая идея разбивается о живого человека»
• Валерия Гай Германика: «У меня предчувствие апокалипсиса»
• Жора Крыжовников: «Смех ради смеха мне неинтересен»