Наше время: критики вспоминают, каким был 2018 год — для кино и мира

Екатерина Барабаш

Порой кажется, что кинематограф забыл свое недавнее героическое прошлое и принимается изъясняться со зрителем «шершавым языком плаката», используя краски — поярче, чтобы было видно издалека, слова — погромче, чтобы и слышно было издалека, а мысли — потоньше, чтобы не надо было пробиваться, как через вечную мерзлоту. А тут еще старый деспот «Оскар» со своим: «Я тут главный!» — и вот мы уже готовы сложить руки в послушном согласии. Сговорился с «Оскаром» еще недавно высокомерно-разборчивый Венецианский фестиваль, согласившись поставлять старику новобранцев. Вместе им легче дурить народ, выдавая изящные поделки за новую систему образов. Да и слов-то таких умных они не знают. Нет-нет, да и даст слабину Каннский фестиваль, выдав штучный, но рядовой товар за откровение. С Берлином-то вообще давно все понятно — он всегда был пассионарным двигателем справедливого кино. Что, впрочем, не мешало и не мешает ему двигать и настоящее кино вроде фильмов Панахи.

И становится тревожно от того, что кино охотно возвращается вперед в прошлое, к братьям Люмьер, когда синематограф был лишь местом развлечения приличных людей, но не более того. Тревожно от того, что тянут и тянут вниз планку, вздернутую строгими критиками. Строгость вышла из моды — ее место заняли снисходительные «Но какая тема актуальная!» или «На фоне всего остального — даже неплохо». Словно это имеет какое-то отношение к искусству. Та же снисходительность уверенно тянет за язык вчера еще строгих ценителей, сегодня готовых ставить знак равенства между хорошим сериалом и кино.

Зрители — тоже люди. А люди падки до авторитетов. «Оскар» сказал: «Это хорошее кино!» — значит так тому и быть. Как бы найти тот сундук, в котором — заяц, утка, яйцо, игла — словом, все то, что лечит от бессмертия? Потому что «Оскар» со своими перекрученными представлениями о кино сильно надоел.

Подпись: «Консерватор, ретроградка, синий чулок, старая ворчунья».

Егор Беликов

2018 год — это год кинематографа растерянного, самого себя не осознающего, растворенного в подсознании. С одной стороны, сразу много новых примечательных фильмов заняты осмыслением исторической памяти, экспоненционально усложняющимся со временем: «Холодная война», «Мне плевать, если мы войдем в историю как варвары», «Суспирия». Вроде бы подобные поиски идентичности в прошлом — это устойчивый путь к познанию, но быстро оказывается, что вовсе нет, это, наоборот, еще больше усложняет и так невозможно сложное «наше время». Одновременно с этим несколько киногероев нашего времени потеряны, но не физически, в пространстве, а где-то за пределами радаров: Джон-су из «Пылающего» не может понять, подругу ли из прошлого он случайно встретил на улице, или же это героиня написанного его рукой фикшна; Кристиан застрял «Между рядами», куда его завел слепой к отдельной личности капитализм. «Аннигиляция», «Бесконечный футбол» — все о том же. Иваны, не помнящие родства, не знающие о своем и чужом прошлом, не видящие ничего в будущем. Такого же будущего не видел для себя Ху Бо, режиссер фильма «Слон сидит спокойно», который больше ничего не снимет, для него кино кончилось. А для нас? Пока не знаю. Но уж явно Вселенная подает нам какой-то очень определенный сигнал, раз лучший фильм года снял самоубийца.

Дина Годер

2018-й для авторской анимации был хорошим годом, разнообразным: вышло много фильмов, которые хочется пересматривать, студенческие эксперименты продолжают радовать, как и независимое кино, пробивающееся удивительными цветами сквозь безденежье и прочие преграды. Из тенденций, которые определяли этот год в анимации, назову, в первую очередь Girl power, что, конечно, не ново, но с каждым годом так круто набирает силу, что начинает определять общее движение искусства. И речь не только о том, что стало много женщин-режиссеров (а среди молодых и перспективных, как у нас, так и повсюду, — почти сплошь девушки), а в том, что женщины стали транслировать свой взгляд на мир, много говорить о женских проблемах и настаивать на своей позиции. Девушки в анимации ведут себя активно, решительно, не стыдливо, с откровенностью и прямотой рассказывают о личном опыте, о сексе, о физиологии — и мне кажется, что это вполне отражает то, что происходит в обществе. Впрочем, и вообще сегодня в анимации разговор об интимном становится куда более откровенным, чем раньше.

Еще одна тенденция связана с документальной анимацией, которой я давно интересуюсь. Сегодня с документальным методом работают много, он перестал вызывать вопросы, и тем более любопытны тренды, которые появляются внутри этого метода и говорят о том, как люди видят мир и что их волнует. Один из самых интересных сюжетов, которые вышли вперед в последнее время, — это поиски собственной идентичности. Тут может быть много разных поворотов: например, люди пытаются разобраться со своей сексуальностью или со своей семьей. Но самое главное сегодня связано с национальной идентичностью. Прежде всего, это идет от того, что люди сдвинулись с места — уехали в другую страну как студенты или как беженцы и теперь скучают, а может быть, родились у эмигрантов и теперь не могут понять, к какой культуре они принадлежат. Анимация становится инструментом исследования себя в мире, и это очень интересно.

Ну и последнее, о чем нельзя не сказать: развитие технологий и, прежде всего, VR. Пока искусству возможность «войти в кадр» дала не очень много, но все мы пристально следим за экспериментами и находимся в ожидании технологического прорыва.

Юлия Гулян

2018-й — год гуманизма в кино (хоть где-то!), когда вкрадчивые трагедии маленького человека (порой — буквально, как в «Воришках», «Проекте Флорида» и «Дикой жизни») звучат громче и убедительнее вселенских катастроф. Даже режиссеры комедий-блокбастеров и фэнтези-франшиз переходят с крика на шепот, чтобы рассказать истории несчастья отдельно взятой семьи, которые оказываются не только самыми личными и зрелыми работами, но и — в силу таланта авторов — универсальными, в шаге от притчи, высказываниями о целой эпохе. Будь то Мексика 70-х в «Риме» или современная Россия в «Звоните Дикаприо». Еще ближе к современному мифу — фильмы Маттео Гарроне и Аличе Рорвахер, а из российских — страшные и чарующие сказки для взрослых: «Человек, который удивил всех» и «Сердце мира». 2018-й — год прекрасных и порой печальных, но всегда вдохновляющих дебютов: картины Пола Дано («Дикая жизнь»), Ху Бо («Слон сидит спокойно»), а также Дарьи Жук («Хрусталь») и Элайджи Байнума («Жаркие летние ночи») — выразительные, звонкие, по-хорошему чрезмерные, как и полагается дебютам. Это год, окончательно утвердивший свободу выбора медиума кино: Стивен Содерберг снимает триллер года на айфон, а Шон Бейкер сменяет 5s (на который был снят его «Танжерин») на 16мм. Наконец, это год, когда стриминговые сервисы отвоевали себе большое кино, как бы Канны этому ни противились: сильнейший фильм года, да что там — Куарона — после победы в Венеции выходит на Netflix, а самым смелым и искусным российским фильмом оказывается сериал для ТНТ-Премьер.

Антон Долин

Год был переполнен прекрасными фильмами. И российскими: «Лето», «Война Анны», «Сердце мира», «Подбросы», «Довлатов», «Человек, который удивил всех», давно такого богатства не было! И иностранными: как минимум лауреаты Канн и Венеции — как на подбор, один другого интереснее. Но в памяти осталось другое. Главное кинособытие года лично для меня — голодовка украинского режиссера Олега Сенцова в далекой якутской колонии, куда он попал по недоказанному обвинению в терроризме.

Попробую объясниться. Кино здесь как бы и ни при чем. Интернет-тролли извелись в злобном сарказме, доказывая, что Сенцов вовсе не режиссер (хотя с этим аспектом еще проще, чем с выдуманным терроризмом: поставил фильм — значит, режиссер). Допустим, его единственный фильм «Гамер» — не шедевр всех времен и народов, а рядовой, хоть очень симпатичный и живой, самодеятельный дебют. А сам Сенцов — отнюдь не Тарковский, он просто одаренный дебютант. Однако его арест, суд и несуразно жестокий приговор — история именно о том, как человека за убеждения лишают его профессии и возможности ей заниматься, навязывая ему амплуа врага в придуманной (но от этого не менее убийственной) войне. Ответить можно лишь одним: помнить и повторять, что Сенцов — режиссер, у которого отобрали жизнь и ремесло, наказав за честность и принципиальность. Возможно, то, что он оказался именно режиссером, а не инженером или офисным клерком, — случайность, но знаковая, говорящая.

Будучи человеком культуры, в колонии Сенцов продолжает работать — писать, дистанционно трудиться над постановкой пьесы и фильма. Будучи художником, использует для выражения своих мыслей единственный оставшийся ему инструмент — собственное тело — и объявляет голодовку. Будучи интеллигентом, требует не собственного освобождения, а свободы для других украинских узников в России. Правозащитники немедленно расширяют это требование до лозунга «Обмен всех на всех», вроде бы выгодного и российской власти тоже.

Самоубийственная голодовка длится 145 дней, подрывая здоровье Сенцова и становясь темой для обсуждения по всему миру. Кинематографисты из разных стран и даже — о чудо! — по всей России проявляют солидарность с ним, говоря о голодовке с каждой сцены. И что же? И ничего. Абсолютно ничего. Никто не освобожден. Под угрозой принудительного кормления уходит с голодовки Сенцов.

Отрезвляющий пример бессилия интеллигенции и людей культуры в нынешней России. Момент окончательной ясности: сила в нашей стране — только у силовиков, у остальных — максимум свобода слова. Да и то потому, что это слово ничего не весит. Самый важный культурный урок 2018 года.

Феликс Зилич

В 2018 году в очередной раз распалась связь поколений, но Большой Кинематографический Брат этого не заметил. Большой Брат весь год с умным видом сжигал теплицы, резал утят, щелкал пальцами и ностальгировал о монохромном детстве, пока труженики фестивального мамблгораНизкобюджетные фильмы ужасов, наследующие разговорным американским картинам, тоже независимым и скромным по бюджету, именуемым мамблкором всячески препарировали папино жанровое кино, подгоняя его под новые стандарты. Тамилы с нуля задорно изобретали кино про маньяков. Персы снимали фильмы про футболистов-вампиров. Как это принято — одним планом, без склеек, но с флешбэками.

В зловещей тени Disney и Netflix многие не заметили, что мир снова изменился. Пытаясь закопать труп Бессона, Франция настолько погрязла в болоте комедийных сиквелов, что в звенящей тишине стал слышен призрачный голос Годара. Обезлюдела Скандинавия, все уехали на заработки. Под конец года из-за океана пришла открытка от гастарбайтера фон Триера: мол, Калифорния для настоящего северного художника — это ад. Выступили с новыми манифестами абсолютно все молодые классики из Италии, включая юных девиц и любителей персиков. Следовательно, следующие несколько лет итальянское кино будет под паром, и мы про него долго не услышим. Индия 12 месяцев бряцала оружием, теперь в каждом втором болливудском блокбастере вместо танцев — люди в форме, ядерные боеголовки и плашка Netflix. Китай в ответ на это демонстрировал в IMAX линкоры, истребители, воющий спецназ и готовность отправить на полку каждого, кто не платит налоги, пьет горькую, борется с раком и дружит с Брюсом УиллисомВ китайский прокат из-за скандала с отмыванием денег не пустили картину «Несгибаемый дух» с артистом в главной роли. Южная Корея и Япония предпочли взять паузу и наконец продали франшизу «азиатский экстрим» режиссерам из Ирана, Индонезии, России и Тамил-Наду, а порочного старичка Ким Ки Дука — вечно молодому казахскому кинематографу. Мир в очередной раз изменился, но стал от этого только интереснее.

Наталья Серебрякова

Обычно уже в октябре у синефилов чешется язык обсудить предварительный список итогов года. Когда мы с моим другом, кинокритиком и куратором, Сергеем Дешиным встретились на Виеннале, он меня спросил: «А какие фильмы у тебя в этом году главные?» Я начала перечислять и поймала себя на мысли, что в основном — это азиатские картины. Для меня 2018 год почему-то стал годом Азии. Ну а как иначе, если обычно у меня не хватает времени, чтобы пересмотреть какой-то фильм, а тут «Пепел белоснежен» я смотрела три раза, а «Пылающий» и вовсе четыре — просто так, для собственного удовольствия?

С Дешиным мы договорились, что не будем ставить фильмы Хон Сан Су на первое место — все-таки это режиссер малой формы, мимолетного настроения. Однако под новогодний занавес я посмотрела фильм Хон Сан Су «Камера Клэр» — и нарушаю договор, потому что этот маленький фильм (пусть и 2017 года выпуска) стал моим тайным символом 2018-го. Во-первых, события в нем происходят в Каннах. А в этом году я (как и героиня Юппер) как раз впервые побывала на Каннском кинофестивале и, приняв этот тяжелый наркотик, навечно стала фанаткой фестиваля на Лазурном Берегу. Во-вторых, в фильме есть две мои любимые актрисы — Изабель Юппер и Ким Мин Хи, которые, кажется, и не играют вовсе. В-третьих, у Хон Сан Су получилась идеальная история, в которой есть и любовная интрига, и мужское предательство, и женская ревность, и жестокое увольнение. К тому же в «Камере Клэр» невозможно не увидеть отголоски романа режиссера с Ким Мин Хи. Хон Сан Су снимает, как дышит. А люди у него разговаривают именно так, как разговаривают люди — неловко, с паузами, с недосказанностями. «Камера Клэр» — это летнее настроение, это моментальный снимок полароида, это легкая меланхолия и прозрачная грусть.

Говорят, что Хон Сан Су снимает столько фильмов, что они путаются в голове и их невозможно четко запомнить. Говорят, что его фильм не может стать главным событием года, так как такое решение слишком легковесно и легкомысленно. Однако я хочу запомнить уходящий год именно таким: приятным и необязательным, как «Камера Клэр», в которой актерам не нужно играть, чтобы сказать что-то важное.

Алексей Филиппов

Довольно жутко во всем разброде мирового кинопроцесса увидеть какую-то четкую логику, хотя она, безусловно, есть — как минимум в глазах смотрящего. В 2018-м образовалось несколько (среди прочего) тематических архипелагов, все — в той или иной степени про взаимопроникновение реальности и фикшна.

Будь то сюжеты об исторической памяти, аккумулированной в народных песнях и самой протершей уши эстраде: во «Времени чудовищ» Лава Диаса филиппинские песнопения буквально на глазах впитывают военное самоуправство 1970-х; в «Холодной войне» Павла Павликовского репертуар фольклорного ансамбля мечется между национальной идентичностью, влиянием советских шлягеров и иностранной экзотикой; в «Дне Победы» Сергея Лозницы бронзовый канон советских песен о войне, исполненный перед молчаливыми лицами постаментов в берлинском Трептов-парке, принимает характер неотрефлексированной языческой мистерии.

Или пугающий мотив игры, убедительно воображаемой реальности, сводящий вместе скромный инди-хит «Мадлен Мадлен» и грохочущий метамодернистский блокбастер «Первому игроку приготовиться», фаворита критиков «Пылающего» Ли Чхан Дона и потенциально культовый нуар «Под Сильвер-Лэйк», где жизнь буквально оказывается как в кино. Реальность будто поставлена под вопрос — и как среда обитания, и как человеческая возможность трезво оценить обстановку. Не случайно бешеный бык американского кинематографа Пол Шредер снял постсекулярную драму «Дневник пастыря», словно признавая печальную необходимость больших идей.

Наконец, этот киногод — в российском сегменте так точно — регулярно напоминал о человеческой ранимости и о том, что это нормально. Бесконечные психотерапевтические нарративы опутали американское кино и телевидение (от «Талли» и «Дома, который построил Джек» до «Острых предметов» и «Шучу»), российское кино (в частности, «Cердце мира» и «Человек, который удивил всех») красочно живописало слабость, что и говорить про привычную галерею обычных маленьких людей из конкурсов главных мировых смотров (от «Счастливого Лазаря» до «Рима» и так далее).

С каждым годом мир становится все сложнее и разнообразнее, что, конечно, восхищает и тревожит одновременно.