Андрей БогатыревМы отстало-прогрессивная европейская страна

— Расскажите, почему вы считаете, что маркетинговая кампания «Красного призрака» провалена, почему вы получили столько отказов, как написали в фейсбуке? Что вообще случилось с вашим фильмом и кто вас обидел?

— Да нет, никто не обидел, это скорее не обида, а удивление некое. Мы делали фильм семь лет. Мы его в 2018 году сняли, и, собственно, в таком же виде практически, как сейчас, он был смонтирован. Я просто приехал домой, смонтировал материал и стал его всем показывать. Ну и никто не захотел его взять, ни одна прокатная компания на тот момент, ни одна дистрибьютерская компания, ни одна платформа — вообще никто.

— Почему? Есть какие-то предположения?

— Вы знаете, нет. Нам все говорили, что «фильм, в принципе, нам нравится, все хорошо, но он как бы…». Некоторые говорили, что он не прокатный. Некоторые говорили, что он слишком смелый. Некоторые говорили, что он непонятный. Некоторым просто он не нравился.

— А что же там непонятного? Вполне себе прозрачный такой жанровый фильм.

— Например, для некоторых каналов он оказался слишком прогрессивным.

— Вы имеете в виду, что он оскорбляет чувства верующих в ВОВ, как в заповедь, а не в историческое событие?

— Да. Несмотря на то, что мы делали абсолютно патриотический фильм. Вы сами видели, он такой очень… наш, что называется. Там, наверное, слишком хорошими показаны немцы. Наверное, нет ура-патриотизма в ярко выраженном виде. Я на самом деле не знаю, для меня это является загадкой. И конечно, я эмоционально взбудоражен. Мы семь лет делали фильм…

— Почему так долго?

— Вначале мы искали финансирование. Потом Минкульт выделил нам деньги, мы выиграли конкурс, и нам нужно было еще найти денег. Мы нашли инвесторов, которые в нас хотели вложиться. Они сказали: «Заморозим проект на год, а через год сделаем». Так прошел этот год, мы разморозили, стали делать, а инвесторы деньги нам так и не дали. В итоге съемки у меня были просто рок-н-ролл: развод с женой, у мамы рак груди, дефицит бюджета… Все сошлось. Но при этом прямо счастливейшее время моей жизни.

Короче, сняли фильм в 2018-м, а потом просто искали денег. Все в долгах как в шелках. Я до сих пор, честно сказать, нахожусь в такой ситуации, что если фильм не принесет никаких денег, то неизвестно, как дальше будут развиваться дела у меня.

— У вас это четвертый фильм, я правильно понимаю?

— Это шестой фильм.

— Ну не все шесть вышли уже. У вас дебютный фильм «БАгИ»…

— «БАгИ», «Иуда», «Белые ночи», «Дикая лига». «Вираж», который еще не вышел, такой немного лютый фильм. «Красный призрак» вот шестой. До этого я снимал авторское кино. «БАгИ», «Иуда» — это фильмы, которые, так или иначе, были фестивальными.

А «Красный призрак» — это абсолютно осознанный жанр. Потому что меня как зрителя не устраивает российское жанровое кино. Оно излишне формальное. Формальное в плане концепции. Формальное в плане игры актеров. Формальное в плане подхода к сюжетам. У нас даже как говорят: «Мы делали фильм по документам». Ну нельзя сделать фильм по документам. Фильм может быть только о человеческой истории, о каких-то эмоциях. Невозможно сделать по документам.

А потом в итоге они и по документам фильмы не делают. Например, та же «Зоя». Она в итоге и не по документам, и не от души. Она в итоге и ни туда, и ни сюда. То есть это вообще непонятно что. Поэтому если говорить про военное кино, то оно, конечно, в плачевном состоянии.

И фишка даже не в Тарантино. На самом деле, когда я готовился к этой картине, мы смотрели очень много советских фильмов. И там юмор, и ирония, и некоторые моменты, тарантиновские как бы, на самом деле из советского кино.

«Они сражались за Родину». Пожалуйста. Там куча моментов а-ля Тарантино еще до Тарантино. Один диалог Бондарчука с Тихоновым чего стоит, когда он минут пять ему рассказывает про женщин, а Тихонов просто в этот момент спит. 

Поэтому мы, скорее, оттуда тянули культурную традицию. Тарантино, понятное дело, нависает над всем кинематографом XX века светлой тенью. Это наш апостол. У нас, мне кажется, два апостола — это Квентин Тарантино и наш личный апостол Алексей Балабанов.

— А почему вообще возникла идея снять фильм о войне, еще один? Когда я встретила вашего сопродюсера Ёлкина в Сочи на слете владельцев кинотеатров, он сказал: «Вот у нас «Красный призрак», впервые я доволен фильмом, который у нас выходит». А я тогда, еще ничего не зная, ответила: «Очередной фильм о войне. Сколько можно…» 

— Понимаете, в чем дело, мне же все равно, фильм о войне или не о войне. Ко мне приехал мой друг Паша Абраменков, который в фильме ищет упорно самогон. Он приехал и говорит: «У меня идея…» Он любит Теркина и написал комедию, «Про войну» называлась. Она была довольна абсурдистская, именно комедия. Он рассказал ее очень классно, и с этого момента я понял, что это именно тот фильм, который я хотел бы снять.

И мы стали готовиться к этому фильму. Мы, четыре друга: Паша Абраменков, я, Вячеслав Шихалеев и Константин Симонов. Все в итоге сыграли в фильме. Мы заключили друг с другом дружеский пакт, что вместе напишем сценарий, вместе поставим фильм и снимем его еще и там, где мы задумывали, под Калугой, в деревне Низовское. И мы полностью это реализовали. 

— А какие, по вашему, военные фильмы, снятые за последние лет 15, удачные?

— «Кукушка». «Т-34», на мой взгляд, удачный. Объясню, почему я так думаю. Я считаю, что это перевод просто в другой жанр. Это отход от пафосного повествования к приключенческому. И, в принципе, как большой приключенческий проект, особенно на тему танков, он, на мой взгляд, вполне адекватный времени и молодому зрителю. Потом очень классный был «Свои».

— Но «Свои» и «Кукушка» — это уже довольно давно было.

— На данный момент фильмы о войне — просто слезы и моя печаль.

— А фильм «Дылда» вы видели? Который и о войне в том числе.

— «Дылду» я, к сожалению, не видел.

— Серьезно?

— Я просто немножко в последнее время отстал, настолько залез в свои проблемы, что вообще перестал смотреть кино. Где-то год мало что смотрю.

Смотрю неожиданные вещи сам для себя. Например, пересматриваю «Вавилон-5» или пересматриваю Карпентера фильмы старые.

— Кроме этики, есть эстетика. Это же довольно осознанная стилизация под вестерны Корбуччи и т. д. и т. п. То есть это такой наш истерн. Сразу было принято такое решение?

— Да. Оно диктовалось самим принципом. У нас был такой принцип: каждый герой, которого мы видим в кадре, как будто главный, как будто под него весь сценарий написан. Поэтому там даже самые маленькие эпизоды насыщены объемными характерами.

Конечно, Корбуччи, Леоне и Тарантино тоже — все это понятно. Но здесь, как ни странно, не велась работа по прямому цитированию. Это просто те фильмы, которые я знаю и люблю. Гораздо больше повлияли сами ветераны. Когда мы вчетвером писали сценарий, думали: а что нам, собственно… давай возьмем камеру, отыщем всех ветеранов, которые остались под Калугой, и возьмем у них интервью так, как хотим. То есть будем делать акцент на то, что нам интересно.

Мы нашли 12 ветеранов, взяли у них интервью. И потом многое, что они говорили, в итоге включили в фильм. Ситуации, происходившие с ними, были одновременно и жестокие, и комедийные.

Вообще, основоположником нашего стиля стал один ветеран, которого мы нашли в интернете, он рассказывал историю про челюсть, которую мы в итоге взяли в нашу картину. История о том, что он первый раз был в рукопашном бою, увидел, как на него идет огромный немец, и совершенно растерялся. Говорит: «Я совершенно растерялся. Я даже забыл, что мы находимся на поле сражения. Он сделал удар в мою сторону. И только в эту секунду я вспомнил, что у меня есть тоже карабин со штыком. Знаешь, сколько нужно сил, чтобы убить человека? И я все силы, которые у меня были, вложил в этот удар. У меня мушка прошла в тело этого немца. И я не могу вытащить свой карабин. И он смотрит…» Уже начинается ситуация. Она и страшная, это безумно страшно, но она и смешная в каком-то смысле. Человек не может вытащить свой карабин. На него набегает другой немец, бьет ему прикладом в челюсть, у него челюсть выбивается, и он краем глаза видит свои зубы вот здесь. И тут он так теплеет в этом разговоре и говорит: «Но тут ко мне подоспел мой друг…» Как-то он его называет, не помню… «Иван Тихонович подоспел, убил этого немца. А потом смотрит на меня, недолго думая, как с правой мне зарядил — челюсть на место встала».

Вот такая маленькая зарисовка из войны. Что это, если не Тарантино? Конечно, это Тарантино. Только это как бы без него было, в 1943 году. Это острожанровые такие вещи. Они впитывают какие-то точности из нашей жизни и делают их как можно более выпуклыми.

Сюжет фильма в одном предложении: один и тот же человек волею судеб или божественным промыслом был спасен «красным призраком» два раза, только «красный призрак» каждый раз был разный. Собственно, этот человек узрел чудо. То ли советское чудо, потому что он «красный призрак», то ли божественное проявление.

То, что на самом деле нас, наверное, роднит с фильмом «Криминальное чтиво», что произошло какое-то чудо. То ли это шутка бога такая. Вот с ним, с героем Горевого, произошла такая история, его вначале спас один мужик, а потом спас другой мужик. Вот и весь патриотизм.

— Как вы считаете, патриотизм сегодня может быть вне политики? Само слово разве не захватано, не апроприировано всем тем дискурсом, который имеет место в последние 20 лет?

— Это все равно что сказать, что слово «любовь» слишком затаскано в поп-культуре. То же самое и патриотизм. То, что его склоняют и неправильно интерпретируют, все время навязывая такое ложное понятие, как «ура-патриотизм»… Ура-патриотизм — это понятие именно ложное и, я считаю, отрицательное. Сам патриотизм в этом не виноват.

Патриотизм — это то, что было свойственно очень многим людям, в том числе и диссидентам. Даже Высоцкий об этом говорил. Когда его что-то спрашивали, он сказал: «Вы знаете, у нас куча проблем и сложностей, но с вами я их обсуждать не буду». Это что-то в нас такое есть, не знаю что. Есть в Лермонтове, когда он пишет «Прощай, немытая Россия», но при этом он патриот, сам по себе Лермонтов.

Поэтому, мне кажется, это высокое чувство. И не надо его дискредитировать из-за того, что кто-то неправильно его, так скажем, насаждает нашему народу с телевидения. 

— Вы учились, я так понимаю, в мастерской неигрового кино Караджева и Резникова. Почему вы сделали такой выбор? Сначала хотели быть документалистом?

— Нет, у меня простая судьба в этом смысле. Я поступал на два факультета. Тогда набирал Масленников. Нам еще говорили: «Ни в коем случае не говори про «Шерлока Холмса» Масленникову…»

Я поступил в итоге и туда, и туда. Но к Масленникову на игровое кино я поступил на платное отделение, а на документальное — на бесплатное. И мой выбор был такой... технический. Но я не пожалел, потому что Караджев и Резников — очень интересные мастера. И у нас была экспериментальная мастерская. У нас было и актерское мастерство… И они, по сути, внушили нам такую мысль, к которой я сейчас уже прихожу сам: что разницы в разных видах искусства, в принципе, нет. Есть ты, автор, и то, что ты хочешь сказать. А дальше у тебя просто должны быть какие-то инструменты это сделать. И все. А дальше занимаешься ты игровым кино, неигровым кино — это уже дело твоего опыта и неких твоих инструментов.

— Но документалистикой вы при этом не занимались?

— Нет, занимался. Я, конечно же, занимался именно неигровым кино. Я сделал несколько работ. И несколько передач для «Культуры», еще для каких-то каналов. Просто в юности набивал руку. Сделал фильм «P.S. Рок», который перекликается с «Роком» Учителя 1988 года.

— Получается, в 2000–2005 годы вы учились? Прямо скажем, не лучшее время ВГИКа. Есть даже такой вариант расшифровки этой аббревиатуры…

— А есть лучшее время ВГИКа?

— «Все говно идет в кино», — это ВГИК. То есть вам нравилось там учиться? Вам кажется, что это полезный опыт, что надо идти во ВГИК и учиться кино во ВГИКе? Мне кажется, что сейчас во ВГИК вообще нет никакого смысла идти. Может быть, на операторский факультет только.

— Ну почему? Здесь вот в чем фишка. Идти во ВГИК или не идти? Я уже потом понял, уже сейчас, в возрасте… Мне 36, и я уже начинаю осознавать ценность времени. Я понимаю, что когда человек хочет научиться, ему все равно где, он все равно возьмет свое. Это, может быть, банальная мысль. Но ВГИК в этом смысле может быть вполне себе нормальным учреждением.

ВГИК — он где-то темен немножечко. У нас на международном фестивале ВГИКа всегда было это видно. Приезжали многие киношколы и показывали фильмы про секс, про отношения. У нас смотришь — экранизация Некрасова или какого-нибудь Нагибина. Люди вообще еще не доросли, не въезжают во все это, как в школе, продолжают делать какие-то формальные фильмы. Либо какая-то тарковщина была жесткая.

Конечно, ВГИК, может быть, институт специфический, но мне кажется, что если человек пошел на путь режиссуры, то ему может любой институт помочь. И ВГИК тоже. Он имеет свою хорошую традицию, ВГИК тоже не так плох.

У нас в России есть такое сакральное слово «говно», которое мы можем нацепить на все. Но только, на мой взгляд, прежде чем…

— Прежде чем что?

— Прежде чем называть говном что-то или кого-то, мы можем и на себя его, этот эпитет, примерить, потому что мы тоже представители всего того, что не любим. Мы те люди в России, которые будут очень много ругать, например, коррупцию. Но мы первые остановимся, когда гаишник нам подмигнет и скажет: «Давай, может, решим...» 

Мы живем реально двойными стандартами. Все абсолютно!

— Ок, к слову о двойных стандартах, после ВГИКа вы учились еще у Михалкова?

— Да.

— А зачем? Он разве тогда уже не делал «Бесогон»? 

— Михалков для меня — один из самых мощных режиссеров России. И конечно, мне было интересно у него поучиться. Более того, мастерская была Хотиненко и Фенченко. Все учились у Фенченко, и я тоже хотел поучиться.

Мне вообще не нравится восприятие — бесогон, сошел с ума… Мы живем в России, пока еще в свободной относительно стране…

— Да ладно…

— Нет, пока еще. Мы с вами разговариваем, я делаю «Призрака». И я себя, например, в «Призраке» нигде не ограничивал. Я просто делал как я делал.

— Но при этом вы же не смогли бы снять фильм про Чечню, или про гомосексуалов, или про гомосексуалов в Чечне.

— Ну, про геев в Чечне — нет. Но я бы, наверное, не смог снять про геев ни в Афганистане, ни в Пакистане…

— Но вам нравится такой ряд чисел Фибоначчи, что Россия стоит рядом с Афганистаном и Пакистаном?

— Да не, ну вы посмотрите вокруг. Мы живем в современной европейской стране. Москва — самый большой город Европы. Все очень просто. И мы здесь, внутри, сами считаем, какие мы темные. Да, мы темные, я согласен. Но мы такие же и самые прогрессивные в Европе на самом деле. Это все уживается у нас. Мы отстало-прогрессивная европейская страна. И так было тоже всегда.

На самом деле вот подумайте, кто сделал революцию 1917 года? Россия. Самая прогрессивная на тот момент страна, получается. Да, это, конечно, все пришло к военной диктатуре…

— Нет, в экономическом плане самая отсталая. Возможно, поэтому и были возможны такие перемены, потому что была проиграна война и не было денег.

— Ну, это же родило…

— Идеи-то были не наши, идеи были заграничные.

— Но мы-то эти идеи хорошенько у себя здесь привили. Ленин, Троцкий — это еще те теоретики.

Поэтому у нас, на мой взгляд, страна довольно прогрессивная, несмотря на то, что отсталая. Вообще, я люблю парадоксы. Я считаю, что все в жизни построено на парадоксах. И это опять же тарантиновщина.

— Ладно, я все-таки дойду до самой сути. А в чем прогрессивность России на сегодняшний день?

— Я объясню, в чем прогрессивность. Россия — страна, где всегда хотелось контроля надо всем, но просто чисто технически не получалось, потому что в России всем на все плевать. Вот это наша тема. А поскольку у нас всем на все плевать, у нас поэтому сейчас можно больше, чем мы думаем. Сейчас можно скачивать бесплатно все, до сих пор можно записывать, говорить что-то, выступать. Даже в Европе, на мой взгляд, все достаточно классифицировано и где-то даже более ограничено. У нас, если хорошенько исхитриться, можно вообще все что хочешь сделать. 

И наша прогрессивность, на мой взгляд, всегда была и будет в области культуры. Я в это верю абсолютно. Потому что я смотрю некоторое современное европейское кино, американское кино и не вижу, что мы на самом деле прямо находимся в жопе и у нас полное говно. У нас тоже есть интересные режиссеры, у нас тоже есть интересные культурные традиции.

— Например?

— Например, та же «Дылда».

— Но вы же не видели этот фильм.

Я этот фильм не видел, да, но, например, Буслов, я считаю, отличный режиссер. Хлебников — отличный режиссер. У нас огромное количество примеров живого современного кино. У нас 1-2-3 Production появилась, которая на Запад продает сериалы. «Колл-центр». У нас есть Меркулова с Чуповым…

— Вам понравился «Колл-центр»?

— Ну, это все вкусовщина. Понравился или не понравился — это немножко неправильный разговор. Давайте говорить о тенденциях. Это современный адекватный сериал. Вот и все. А дальше уже нравится, не нравится — это кто как….

Также мы всегда были прогрессивны в области науки. Это тоже тема, которая всегда у нас была. И мы всегда прогрессивны нашими дураками, дорогами и т. д. Мы парадоксальные, нас сложно просчитать.

Тому же Михалкову вроде как принадлежит фраза, довольно удачная, что в России может все поменяться за десять лет и ничего не поменяться за 100. Я примерно таких, наверное, взглядов. Что, действительно, Россия, с одной стороны, очень инертна, с другой стороны, в ней есть довольно много прогрессивных людей. И если даже сейчас Навальный возглавит Россию, я не думаю, что изменения начнутся быстро. Изменения, может быть, вообще не начнутся. Потому что, как бы это банально ни звучало…

— Но Навальный находится в тюрьме, потому что Россия, видимо, очень прогрессивная страна.

— Я считаю прогрессивной. Вот, например, вы представитель прогрессивного класса. Да?

— Я представитель так называемого креативного класса, а уж является ли он прогрессивным рассудят потомки.

— Но вы прогрессивный человек, вы смотрите, понимаете, ищете. Да? И вы же за Навального? Или нет?

— Да.

— Вот вы являетесь его последователем. Ну вот, собственно, и все, и прекрасно. Есть какая-то часть страны, которая идет за Навальным.

Но мы же говорим о демократии. Если мы говорим о демократии, то нас ровно столько процентов, чтобы не выиграть. Соответственно, все, что сейчас происходит, происходит довольно демократично.

— Мы говорим не о демократии, а о том, что человек ни за что сидит в тюрьме, а до этого его ни за что попытались отравить.

— Ну, сколько в России таких случаев? Конечно. Понятное дело. Это политические игры, конечно, они будут идти. Просто никто не обещал Навальному, как и любому другому оппозиционному политику в любой другой стране, что ему будут везде помогать проходить и поддерживать его с точки зрения власти.

— Нет, подождите, помогать — это одно, а травить — это другое.

— Ну, понятное дело, что это все несправедливость. Как и с нашим фильмом тоже несправедливость, так она и везде, несправедливость. И не только в России, а вообще везде. Поэтому я просто привык смотреть на проблемы России не в контексте того, что мы хуже всех, а что же происходит у всех остальных. 

Я москвич, всю жизнь провел в Москве, помню себя где-то с 1989 года. Я понимаю, что сейчас если мы просто выйдем на улицу, просто вот сюда, то увидим, что это один из самых богатых городов мира. Maybach, Mercedes, BMW, Land Rover, снова Maybach… И мы сейчас сидим с вами в «Кофемании», которая полна людьми.

— А у вас есть Maybach?

— У меня нет ни хрена. Но, надеюсь, будет не Maybach, а хочу купить себе Lincoln Navigator, это офигенная американская тачка.

Я просто к тому говорю, что… Мой отец, который тоже москвич, прожил в Москве всю жизнь, он говорит, что, несмотря на то, что сейчас тяжело, ему сейчас легче всего, чем было за все время.

— За все время — имеются в виду советские годы или 1990-е годы?

— Да, да. Его жизнь именно в России, не в Советском Союзе. Советский Союз — немножко отдельная история. А в России легче всего. 1990-е годы, несмотря на их прогрессивность в отдельно взятых моментах, например, свободные СМИ… Я же тоже помню, какие прекрасные были СМИ, какое прекрасное было ТВ, какие прекрасные были каналы, и как это все в 2000-х закончилось. Я это все помню. Но плохого было намного больше. Мы маму ходили встречать на остановку каждый вечер, потому что она боялась идти до дома.

— А почему вам кажется закономерным противопоставлять 1990-е годы, первое десятилетие после распада Советского Союза и нынешнюю так называемую путинскую стабильность? Ведь при полном экономическом крахе в любом случае рост бандитизма, допустим, был неизбежен.

— Ну да. Я отвечу на это очень просто. Путин или верхушка современной России, она прилетела к нам из космоса?

— Нет, она не прилетела к нам из космоса.

— Она здесь. Правильно? И она, по сути, воплощает собой наш народ. Она просто его воплощает. Она является им. Когда мы говорим: «А вот есть дворец Путина…»

— Вы считаете, что это народ?

— Нет, я считаю, что те люди, которые представляют власть, всегда воплощают народ. Это как аватары. Это в каком-то смысле аватары. Я мистик в своем мышлении, поэтому я мыслю как мистик. Для меня это аватары, если они представители большинства россиян. Такая реальность. Навальный — представитель меньшинства, а они — представители большинства. Вот и все. Это просто реальность, ее можно просто принять.

Вот я ходил с «Красным призраком» по всем. Я что, ходил по государственным организациям? Да я ходил по вот таким коммерческим организациям, которые просто не смотрели мой фильм. То есть системы не работают никакие. Не только государственные системы не работают, да и другие системы не работают. Я прихожу в компанию «Вольга», а они не хотят смотреть.

Потом в «Централ Партнершип» прихожу, они смотрят и говорят: «Нам не нравится, не подходит». Прихожу на СТВ, к Сельянову, он говорит: «Нет, тоже не возьму». И это все компании… Никому государство не запрещает брать мой фильм, или не брать «Дылду», или еще кого-то. Это все мы и есть. Мы сами друг с другом даже на этом маленьком уровне не можем общаться.

— Вообще, в каком контексте вы существовали до «Красного призрака»? Каковы были ваши амбиции? Допустим, попадание на Каннский фестиваль, о котором столько разговоров в последние два месяца. Для вас это важная вещь?

— Нет, нет. Для меня совершенно неважно попадание на фестивали. Это, может быть, детские мечты, как стать рок-звездой. Сейчас у меня это абсолютно изменилось. Я понимаю, что я кайфую, когда я снимаю кино. И мое желание перед Вселенной такое: пожалуйста, Вселенная, сделай так, чтобы я мог снимать кино, максимально много кино, которое мне хочется. И чтобы мне никто не мешал. Вот и все.

Я считаю, что фестивали по своей сути вообще неинтересны. То есть я как киноман, как человек, который смотрит кино, вижу, насколько много людей получают какие-то призы, проходят десятилетия, и потом эти фильмы просто уходят в забытье, а фильмы, которые ничего не получают, всплывают. Тот же Кубрик, который толком ничего не получил, снимал великие фильмы.

У меня есть какая-то упертая такая позиция, что мне не хочется идти этим путем.

— То есть вы такой аутсайдер абсолютный?

— Да. Потому что аутсайдерство — это свобода.

— Если такой ряд фамилий из (пост)советского кино: Герман, Балабанов, Муратова, Хуциев, Тарковский. Кто вам ближе всего?

— Балабанов. Для меня Балабанов — это не просто режиссер. Почему я его называю апостолом? И это не совсем шутка. Я считаю, что он сам как бы превратился в кино.

Есть песня у Шевчука, там поется так: «Мама, это рок-н-ролл, а рок — это я». Мне кажется, Балабанов, он как бы стал своим кино. Он стал, как апостол, проводником своей полностью темы. Ему не надо было даже долго снимать или как-то готовиться. Он просто снимал как жил, сразу. И это, на мой взгляд, тоже как апостол, такой киноапостол.

То же самое, на мой взгляд, Герман. Он как жил — так и снимал. Поэтому у меня на втором месте Герман после Балабанова. 

— А какие вы можете назвать пять важнейших для вас имен в западном кинематографе?

— Кубрик, Тарантино… Может быть, Милош Форман. И, наверное, Брайан Де Пальма. Но он тоже очень нестабильный режиссер…

— Хорошо. Последний вопрос такой. Что у вас с критиками? Вы кого-нибудь читаете, знаете, выделяете? Вам на них наплевать, на этот фидбэк? Для вас существует только BadComedian? Или вообще никто? Критики — иждивенцы, паразиты и ненужные люди?

— Я боюсь показаться высокомерным, но я не читаю и не смотрю никого.

— Даже Долина?

— Да, даже Долина не смотрю. Дело в том, что я считаю себя киноманом, и мне не нужны… Мне не нужен священник в церкви, я сам могу с богом поговорить. Также мне не нужен кинокритик в кинематографе. 

Я очень вам благодарен, что вы заступились за фильм, это привело публику, людей. Я очень рад, что вам понравилось. Мне интересно будет по этому поводу пообщаться. Но я сам ищу кино, сам его нахожу, сам его смотрю, сам его анализирую. И, в принципе, для этого мне нужна только хорошая компания, чтобы вместе это обсудить, и не нужно ничего смотреть.